Владимир Сорокин / Vladimir Sorokin

«Пьеса — это яма, а над ней металлический канат»

Театр — это довольно сложная и очень рискованная вещь. Мне столько раз бывало стыдно и невыносимо в зале. Я много раз уходил, в том числе со своих премьер. Пьеса — это такая яма, а над ней металлический канат. И вот актеры, режиссер идут по этому канату. Они могут свалиться либо в рутину, либо в пошлость. Их задача — пройти по канату, не упав.

Невозможно каждый год писать новый роман. Это пагубная вещь. Если не пишется, а у меня был такой период после «Сердец четырех» и до «Голубого сала», — 8 лет я пишу пьесы и киносценарии. Но русское кино вызывает только сочувствие. Пока, во всяком случае.

«Прошлое как ледник раздавило настоящее, и оно стало будущим»

У Михаила (главного героя «Заноса» – прим.) нет реального прототипа.

Один российский бизнесмен сказал, прочитав пьесу, что ящик с 69 кг золотого песка, если перевести сумму в доллары, — это ровно 2 лимона, стандартная сумма «заноса» наверх. Не знаю, как это получилось, откуда взялось. Я люблю это число. Это необъяснимая вещь. Эта новость меня вдохновила и успокоила.

Мне кажется, будущее давно наступило. То, что описано в пьесе, и есть будущее. Прошлое как ледник раздавило настоящее, и оно стало будущим.

Еда, водка, застолье – это единственное, что объединяет и успокаивает героев «Заноса». Потому что они находятся в тревожном состоянии, в таком ожидании опричного Годо.

Один человек рассказывал мне про 1937-й год. Как люди искусства, профессора запирались на дачах и пили месяцами. Это был вид побега от жуткой экзистенции. Герои «Заноса» делают то же самое.

«Я часто слышу разговоры людей бизнеса, бандитов, технарей»

Очень важна динамика трех частей. Они очень разные.

Мне хотелось, чтобы в «новоязе» третьей части не было никакого символизма. Единственное легкое совпадение: лошадь — лежать, но мне это просто понадобилось для начала. А потом я старался все-таки, чтобы ни у кого не возникло желания составить словарь языка новых опричников.

Неважно, что конкретно имеется в виду. (Не нужно расшифровывать все дословно). Я часто слышу разговоры людей бизнеса, бандитов, технарей. Лев Рубинштейн когда-то рассказал мне историю: он зашел в лифт вместе с двумя бандитского вида людьми. Пока поднимались, они между собой что-то оживленно обсуждали, ругались, спорили. Потом спросили: «Понимаешь, о чем мы говорим?». Он честно ответил, что не понимает, — «Повезло тебе».

Язык третьей части — это язык власти, который непонятен простым людям. Она многие столетия говорит на этом языке, требующем перевода. В этом напряжение последней части, в этом соль.

«Москва — имперский город, раздавленный вертикалью власти»

Берлин — такой же огромный, как Москва, но более разнообразный. Он более архитектурно и социально разнообразен, чем Москва и Подмосковье. Если Москва — это имперский город, раздавленный вертикалью власти, в котором люди не очень учитываются, то Берлин — это такое место, где учитываются и подразумеваются любые желания людей. Любое человеческое движение будет подхвачено городом в социальном плане.

В Москве для меня есть огромная разница между интерьером и экстерьером. Когда я выхожу на улицу, то попадаю совсем в другое пространство, которое многого требует от меня. Оно довольно агрессивно. В Берлине нет такого перехода. Я выхожу погулять и тяну за собой свой интерьер, и он разворачивается передо мной на каждом шагу. Зато в Москве есть такая вещь, как непредсказуемость. Если Германия — это страна порядка, то Россия — это парадигма иррациональности. Для писателя это Эльдорадо. Я не мог бы постоянно жить на западе. Но и задерживаясь в России, устаю от непредсказуемости, жесткости.

— Почему вы решили именно сейчас ставить «Норму», текст которой был написан в конце 1970-х годов?

[Максим:]
— Идея пришла во время работы в Новосибирске над спектаклем «Я здесь» по карточкам Льва Рубинштейна. Я погрузился в историю московского концептуализма, исследовал труды Пригова и наткнулся на первый роман Сорокина. Меня он потряс в первую очередь актуальностью, попаданием в наше время, и во вторую очередь — конструкцией и мозаичной структурой, которая напоминает инсталляцию или выставку созданных на территории текста культурных кодов, которые определяют основополагающие стержни русского/советского самопознания. Мне показалось интересным исследовать их сегодня на территории театра.

— Как вы предложили сотрудничество Гале?

[Максим:]
— Позвонил Гале и сказал: «Вот «Норма», читай». Очень просто я все Гале предлагаю, достаточно незамысловато.

— Галя, вы не читали роман до этого?

( Read more...Collapse )

Владимир Сорокин

1

Мы не так часто рассказываем о живых литераторах, но выход фильма «Сорокин трип» и сопутствующие ему статьи в сетевой прессе дают повод заново поговорить о Владимире Сорокине: в рекламных материалах о документальной картине, снятой в Подмосковье и Берлине, его называют единственным современным классиком, продолжателем традиции, даже единственным нашим современником, который уж точно останется в вечности. Дело не в том, что каждый настоящий писатель думает так именно о себе,— по крайней мере, в критических опусах я стараюсь заглушать голос писательского самолюбия; дело в том, что этот новый статус Сорокина нуждается в осмыслении. Тут налицо сразу несколько феноменов, заслуживающих разговора.

Интересно, что классиком в России может считаться только писатель, воздерживающийся от писательства (новый роман Сорокина вроде бы обещан, но то ли будет, то ли нет,— сам он всё чаще признаётся в растущем интересе к визуальному искусству, прежде всего к живописи, а книжной графикой он уже занимался в молодости). Пелевин был гораздо авторитетнее и, так сказать, культовее во время пятилетнего молчания. Думаю, только регулярные публикации сегодня мешают ему называться главным русским прозаиком. В России кратчайший путь к культовости лежит именно в области почти буддийского недеяния: слово — серебро, молчание — золото, смерть — лучший текст и так далее. Но это соображение не главное, как и возрастной фактор: за возраст в России прощают многое, но Сорокин ещё не вступил в советский «возраст почтения», отсчитываемый обычно от 70-летнего юбилея. 70 лет ему будет в 2025-м, а до этого многое может перемениться — правда, статус его только упрочится, тут уже и Нобелем пахнет. Пока же дело не в возрасте и не в конфликтах с властью, которых, кстати, давно не было,— да и акции «Идущих вместе» были скорее самодеятельностью не в меру ретивых братцев Якеменко; и где сейчас те идущие, куда пришли? Причина даже не в том, что пока весьма точно сбываются прогнозы, изложенные в «Дне опричника» и «Сахарном Кремле» (а Европа довольно успешно воплощает в жизнь «Теллурию»): все эти антиутопии, кажется, очень мягко и приблизительно живописуют тот бенц, к которому Россия стремительно несётся, не планируя никуда сворачивать. Все эти факторы важны, но не в них дело. Приходится признать, что нынешняя российская слава Сорокина отчасти связана с его концепцией человека, но и это слишком сильно сказано — такие понятия, как «концепция человека», сегодняшнему россиянину ничего не говорят. Впору вспомнить Владимира Соколова: «И не надо мне прав человека, я давно уже не человек». Дело в том, что Сорокин второй раз волшебным образом совпал с эпохой: первая волна его славы пришлась на поздний застой с его трупными запахами, вторая — на поздний отстой с его даже более густым абсурдом. Сорокин этой эпохе в самую пору, и более того — он единственный, кого она ещё не переродила. Она гораздо радикальней всех фантазий Пелевина, её не пробьёшь здравым смыслом Акунина, а реализм или фантастика перед нею попросту бессильны. Да она и равнодушна к литературе — шаманов боится, а священники её уже не беспокоят: слишком сложны. Сорокин и есть такой шаман русской прозы, и эта практика — единственное, что ещё как-то воздействует на нынешнего читателя и ту часть власти, которая в принципе иногда читает художественные тексты.

2

Как почти всякий настоящий писатель, Сорокин имеет биографию почти бессобытийную: ничто не должно отвлекать литературного человека от литературы. Внутренних событий, вероятно, было множество, но нам о них ничего не известно, судить о них мы можем только по текстам, и слава богу. Внешняя канва — рождение в 1955 году, учёба в Губкинском институте, книжная графика, первые самиздатские публикации, «Очередь» в «Синтаксисе», книги на Западе, скандальное участие в первом букеровском списке, издание «Нормы» и «Романа» на родине автора, репутация главного русского постмодерниста, переход к совсем не постмодернистской «Ледовой трилогии» и «Метели», кремлёвские, а затем европейские антиутопии — всё это многажды описано. Оставим дискуссии о том, что такое постмодернизм и какое отношение имеет к нему Сорокин; его ранняя и наиболее радикальная проза была в основе своей пародийна — в самом высоком, тыняновском понимании пародии,— и отличалась как точностью стилизаций, так и особой жестокостью метафор. Особая жестокость эта диктовалась тем, что советский мир тогда уж очень надоел; но настоящее время Сорокина пришло только сейчас — потому что тогда ещё в социуме наличествовал процент полезных идиотов, которые верили в другие сценарии развития, а также в возможность какого-то «правильного» социализма. Тогдашний советский строй, правду сказать, ещё хоть как-то заботился об имидже, изображал миролюбие и вообще говорил приличные слова, хотя и делал монструозные дела. Эпоха по-настоящему сравнялась с текстами Сорокина только теперь, когда власть занимается уже чистой опричниной, но в софт-варианте, в формате пародии. Великому пародисту — великая пародийная эпоха, которая по отношению к сталинизму или чёрной сотне глядится именно насмешкой, только гораздо более пещерной по исполнению и потому не только смешной, а скорее именно жуткой. Это жуть не готическая, не высокая и не культурная — это жуть свалки в спальном районе. В конце концов, маньяк ведь тоже довольно страшен, но это ужас не культурный, потому что и сам маньяк чаще всего непроходимо туп; но ведь страшна бывает не только высокая готика. Страшна бывает и лесополоса, и я думаю, что лесополоса страшнее.

Сорокин — гений именно таких локаций. В лучших его рассказах эффект строится на том, что в искусственную, стерилизованную реальность соцреализма или гламура — по приёмам они почти неотличимы — врывается пещерная хтонь, иррациональная дикость, магическая архаика, кровавый ритуал: так устроены почти все тексты «Первого субботника», где оргия вырастает из партсобрания, так сделан «Падёж» — самая сильная часть «Нормы». У Пелевина в эссе «Бульдозер» есть замечательная мысль:

( Read more...Collapse )

Дочь народного артиста СССР, художественного руководителя театра «Ленком» Марка Захарова актриса Александра Захарова завершит его спектакль «Капкан», премьера состоится вовремя, сообщил директор «Ленкома»; Марк Варшавер на встрече руководителей театров в Москве в понедельник.

«У нас он [спектакль] почти поставлен, ему осталось буквально немного. И мы придумали следующее — мы поручим сделать это его [Марка Анатольевича Захарова] дочке, Александре Марковне», — сказал Варшавер. Он добавил, что спектакль «не задержат ни на один день», премьера намечена на 2 декабря.

«Капкан» — вольная сценическая фантазия по мотивам сочинений Владимира Сорокина, сценарных разработок Марка Захарова и документальных источников. В постановке заняты более 35 артистов «Ленкома», в числе которых Виктор Раков, Александр Збруев, Владимир Юматов, Александра Захарова, Дмитрий Певцов, Антон Шагин и другие актеры.

— У вас есть давний, но очень точный текст о Янке Дягилевой на «Афише». Сейчас в Новосибирске решается судьба дома, в котором она жила. Одни хотят его снести, а другие намерены присвоить зданию статус культурного наследия и сделать внутри музей сибирского панка. Насколько вообще естественно для Янки, которая была максимально непубличной, даже песни свои намеренно не записывала, любое увековечивание памяти?

— Хотелось бы понять, каков масштаб личности у тех, кто этим вопросом задается. Судя по всему, у этих людей все в порядке с самооценкой, и им кажется, что Янка до их масштабов как-то немножко не дотягивает. Да что говорить: Янка — это совершенно особенное явление, звезда, поэт от бога. В культуре фигур такой трагической остроты бывает мало. Если бы это зависело от меня, дом бы я безусловно сохранил, как-то подлатал, подправил и ничего бы в нем делать не стал бы. Даже бы, наверное, и доски [памятной] не вешал — просто пустой дом Дягилевой был бы идеальным, молчаливым памятником. Сами ее тексты, песни, они противоречат идеи какого-то обустройства, попыткам как-то улучшить бытовые условия, поудобнее разместиться в этой жизни, продавать билеты, что-то демонстрировать. Это все не из ее вселенной. Но дом хочется сохранить. Пусть он просто будет.

— Мне кажется, что интерес к Янке растет, и это не только из-за резонанса с домом. То же самое касается и ее друга Егора Летова. Как так произошло, что при жизни их преимущественно считали немытыми панками, а сейчас слушать «Гражданскую оборону», наоборот, признак прогрессивности? Я это замечаю даже по своему студенческому окружению.

— И я про свои студенческие годы так могу сказать: в начале 90-х слушать «ГрОб» было крайне прогрессивно; приятно, что есть какие-то неизменные вещи. Отношение к ним, как к маргиналам и экстремистам, было свойственно в основном культурным и медийным элитам и среднему классу. Людям, которые задают ту самую иерархию стандартов. И ровно в этой же среде случилась стремительная, хотя и не стопроцентная переоценка фигуры Летова, когда уже после его смерти вдруг возникло представление, насколько это значимая фигура в российской культуре в целом. Янка, Летов перестали восприниматься, как какая-то ересь.

Наверное, с точки зрения условного Мединского, Летов по-прежнему воспринимается, как похабный матершинник. Тем не менее, сейчас мы часто можем услышать, как песни «Гражданской обороны» звучат в каком-нибудь новом российском фильме или сериале, и это почти что золотой стандарт. Это почти как дополнительная инъекция подлинности для этого кино.

— А когда и почему случилось это принятие?

— Это все происходит постепенно. Отчасти потому, что просто проходит время, и люди, которые слушали Летова в молодости, становятся взрослее, их вкусы начинают существенно влиять на все вокруг. Как говорил в подкасте «Медузы» Борис Куприянов, мертвый Летов очень удобен для канонизации, потому что не может ни с кем поссориться, никого проклясть, не может еще раз поменять свои позиции и ускользнуть от захвата в бронзу и мрамор, как неоднократно делал при жизни. А сейчас да, пожалуйста, можно его возвеличивать, ставить памятники, пытаться приспособить на свои знамена. Это искушение для многих и многих.

— Писателя Владимира Сорокина, героя вашего с Антоном Желновым недавно вышедшего фильма «Сорокин трип», еще в начале нулевых тоже считали маргиналом и врагом России. Разъяренные бабушки, собравшись у Большого театра, бросали его книжки в картонный унитаз. А какую нишу в российской культуре он занимает сегодня?

— Никто его маргиналом в 2000-х не считал. Бабушки у Большого — это совершенно искусственная политтехнологическая акция наподобие той, что вы могли наблюдать вокруг новосибирского оперного и спектакля «Тангейзер». Не было никакого общественного возмущения ни по поводу Сорокина тогда, ни по поводу «Тангейзера» сейчас — были просто люди, которые в своих карьерных целях пытались представить дело с выгодной им стороны. Наверное, точно также лет через 20 кто-то скажет: что за странное время было в России в 2010-е годы, безобидный спектакль Тимофея Кулябина считался всеми чудовищным кощунством. Нет, не считался. И Сорокин в 2000-х не считался маргиналом. Более того, признание его, как какой-то безусловно значимой литературной величины произошло уже в 1990-е, когда издательство Ad Marginem выпустило собрание его сочинений в двух томах.

Выход книжек такого масштаба эту канонизацию практически уже завершил. С тех пор это писатель номер один или, как минимум, писатель в первой тройке (если уж нужно выстраивать какие-то иерархии). Это такая неподвижная звезда, на которую приходится ориентироваться, даже если ничего нового она не издает.

— Тогда стал ли Сорокин мейнстримом?

( Read more...Collapse )

29 сентября в театре «Практика» выходит спектакль Юрия Квятковского «Занос» по тексту Владимира Сорокина. Автор назвал его «чем-то вроде пьесы». Он состоит из трех частей, сильно отличающихся друг от друга стилистически. Последняя часть написана витиеватым языком шифров и иносказаний, не поддающихся переводу.

«Занос» — это несколько эпизодов из жизни абстрактного российского миллионера, живущего на подмосковной «вилле» в окружении разнородного персонала и небольшого семейного круга по казалось бы навсегда установленным правилам. Благополучная жизнь его кажется незыблемой, но в какой-то момент картинка, как будто списанная с реальности прорастает сюрреалистичными событиями сорокинской России.

Группа постановщиков спектакля «Занос» во главе с Юрием Квятковским пригласила Владимира Сорокина в театр, чтобы попытаться прояснить загадки языка одного из главных писателей современной России.

По стечению обстоятельств встреча прошла на Основной сцене театра в декорациях спектакля «Чапаев и Пустота» по тексту Виктора Пелевина.

Режиссер спектакля Юрий Квятковский, шеф-драматург спектакля Михаил Дегтярев, исполнитель главной роли Максим Виторган и другие члены команды получили возможность лично познакомиться с автором и задать ему важные вопросы. Возможен ли буквальный перевод третьей части? Описаны ли в тексте реальные места и люди? Почему «Занос» посвящен Дмитрию Пригову?

«Я никогда не вмешиваюсь в театральные постановки, потому что это уже не мой ребенок»,— сказал Владимир Сорокин. Автор текста также немного рассказал о его создании и своем к нему отношении:

«Пригов, которому посвящен текст,— гениальный поэт, интерпретатор, философ и культуртрегер, а кроме того, замечательный драматург. Я вспоминал его театральные тексты, когда писал «Занос». Мне бы хотелось, чтобы он был одним из персонажей на этой вилле. Он был светским человеком и мог вписаться в любое общество. Но в отличие от героев, он бы вовремя оттуда ушел!»

— Нам показалось, что он мог бы быть попугаем.

«Да запросто! Только метафизическим попугаем. Ведь именно он произносит слово, которое могло быть вторым названием этой пьесы — «супрематизм».

Любопытно, что эта вещь десять лет созревала для того, чтобы сейчас воплотиться на сцене.

В ней есть что поиграть. Есть и мясо и позвоночник».

Говно

Словом «калоед» Сорокина начали обзывать со времён акции «Идущих вместе», когда книги писателя бросали в картонный унитаз. Действительно, экскременты у него появляются постоянно; их присутствие в тексте деликатно подчёркивает уже дизайн книжных обложек. Начиная с «Нормы», где каждый житель советской страны обязан ежедневно съесть брикетик детского кала, силой символизации превращённый в некое возвышенное выражение коллективной идентичности, в текстах Сорокина появляются «универсальные субстанции». Сахар, теллур… О них ниже, а первым было говно.

В старом тексте о Сорокине Вячеслав Курицын вспоминал: «Однажды я вёл в одном московском вузе семинар по творчеству Сорокина и спросил студентов: «Почему именно экскременты стали у этого писателя универсальной метафорой?» Среди культурологических и социологических версий была и такая: «Какашки — это ведь то, что всех нас объединяет». В «Норме» (и только в «Норме») универсальная субстанция нефантастична и в то же время призрачна. Она присутствует в нашей жизни каждый день, но скрывается за умолчаниями — так и у Сорокина только дети готовы назвать какашки какашками, хотя все понимают, о чём речь. Но когда говно оказывается на пьедестале, умолчание выворачивается наизнанку.

Нарушение скатологических табу — излюбленное занятие карнавальной культуры, от «Декамерона» и «Гаргантюа и Пантагрюэля» до детских анекдотов. Универсальность говна — ещё и в том, что оно может быть не только метафорой советской принудиловки. (Тот же Курицын: «…Экскременты у Соpокина теплы и пpаздничны — постольку, поскольку они только экскременты, а не метафоpа бытия или жызни в отдельно взятой за известное место стpане».) Кал может по-прежнему быть предельно неуместным: скажем, в рассказе «Сергей Андреевич» это кал учителя, только что вдохновенно рассказывавшего ученикам про лес (и этот кал нужно уничтожить — съесть, разумеется), а в рассказе «Проездом» испражнение на макет юбилейного альбома взламывает код производственного, соцреалистического рассказа — и хранитель стилистики по фамилии Фомин не может этого допустить — вовремя подставляет ладони, и макет остаётся неосквернённым.

В других случаях говно остаётся частью ритуалистики. В «Обелиске», одном из самых шокирующих сорокинских рассказов, мы встречаемся с посмертной властью патриарха семьи (чьи осиротевшие родственники по-прежнему исполняют обряд с «соками говн»). В «Зерkalе» логического завершения достигает дискурс гурманства: герой ведёт дневник испражнений, характеризуя позывы к нему как «опьяняющую лапидарность» или «плавную поступательность», а получившимся антиблюдам давая названия вроде «Трёхколесный велосипед» или «Хиросима». Наконец, в «Дне опричника» и «Губернаторе» мы наблюдаем репризу «Нормы» — только без эвфемизмов: советская совестливость отринута, и в новосредневековой России стыдиться нечего. Пердение в газовую трубу и испражнение с берёзовой ветки здесь часть юбилейных патриотических спектаклей.

Сало

Главное сало у Сорокина, конечно, голубое: оно вырабатывается под кожей клонов русских писателей и обладает убийственно-фантастическими свойствами. Если его загрузить в реактор на Луне, оно будет поставлять вечную энергию, а если Сталин впрыснет его себе в мозг, то этот мозг вырастет до размеров Вселенной. Голубое сало в романе — не слишком сальное: мы по большей части видим его в замороженном виде (см. «Лёд»).

( Read more...Collapse )

Москва, Театр «Практика», Большой Козихинский переулок, д.30

Автор – Владимир Сорокин
Режиссер – Юрий Квятковский
В спектакле заняты: Максим Викторган / Николай Фоменко / Андрей Фомин и др.

Необычный, как и все творчество писателя Владимира Сорокина, спектакль с известными актерами на первых планах обещает дать мощный эффект. Нетривиальный сюжет, яркая и харизматичная подача, многоликие актеры – вот главные достоинства этой постановки. Если вам близко творчество Сорокина, то обязательно приходите на спектакль. Если же вы вообще с ним не знакомы, то это тоже важный повод быть в «Практике» этим вечером.

Владимир Сорокин
Нормальная история. Сборник эссе
Москва, 2019. АСТ: CORPUS — 224 с.

В одном из первых эссе сборника — милом детском мемуаре «Первомат» — любознательный мальчик с надписью «Вова С.» на мешке со сменкой интересуется у старших товарищей, что такое известный глагол, обозначающий в грубом просторечии половой акт, и получает ответ, увы, оказывающийся за пределами колонки и оставляющий читателя в напряжении этаким клиффхэнгером. Но опытный сорокинофил знает, насколько виртуозно взрослый Вова С. овладел таинственным глаголом во всех его мыслимых модификациях.

Так, эссе «Автоматизм» начинается с философского матюга по поводу вынесенного в название явления, с которым трудно не согласиться, как и с присказкой знакомых Сорокину художников-концептуалистов: «Как страшно каждый день чистить зубы!» И правда, ужасно надоедает каждый день делать одно и то же, и совершенно непонятно, какую бытовую или экзистенциальную концепцию можно этому противопоставить. Вот в Японии, как рассказывает Сорокин, люди пытаются ходить спиной вперед из протеста против автоматизма, но это, конечно, паллиативная мера.

К «Автоматизму» тематически примыкает «Мусор» — каждый день мы делаем мусор, и только попытки научиться его сортировать и перерабатывать хоть немного скрашивают унылую монотонность планомерного замусоривания планеты человечеством.

Когда публициста Сорокина какие-то вещи действительно завораживают, например, пыль внутри пылесоса («Пепел, пепел нашей жизни стучит в сердце пылесоса») или такая загадочная субстанция, как масло (целое эссе так и называется), то выходит очень поэтично и даже эротично: «Каждое утро, намазывая на хлеб ее, сбитую из сливок, при дневном свете разводя ею, отжатой из льняного семени, кобальт или охру на палитре, выдавливая ее из масленки в петлю скрипящей двери, смазывая ею, отжатой из кокоса, обветренные руки, а за ужином, поливая ею, отжатой из олив, листья салата и резаные овощи, не перестаешь удивляться и понимать, для чего нам дано это вещество: жизнь наша без смазки невозможна».

Но бывает и так, что где-то на середине эссе сорокинская мозговая смазка словно пересыхает, ему перестает быть интересна начатая тема и он, как будто подумав «да ну его», быстренько сворачивает к финалу, оставляя ощущение какой-то обрывочности.

В наименее удачных текстах сборника депрессивное настроение охватывает автора, похоже, практически сразу, но он как честный человек доводит дело до логического конца, хоть и без особого огонька. Особенно странно это видеть в случае с такой неизменно вдохновляющей Сорокина темой, как еда: если внимательно посмотреть на эссе «Главное русское блюдо», легко представить, что его смело мог бы написать и обычный хипстер среднего умственного развития и умеренных литературных способностей.

Другое дело, что хипстер, может, тужился бы неделю, сочиняя, какой народ с какой жратвой ассоциируется, а Сорокин одним изящным спазмом своего писательского желудочно-кишечного тракта исторг все эти соображения из себя, такое ощущение, что минут за 15. Ну, может быть, где-то на середине этого процесса слегка призадумался, почесав красивую шевелюру и как бы пытаясь припомнить: какая же главная еда в России с культурологической точки зрения? Ах да, икра!

При всей незатейливости некоторых слишком откровенно «колумнистских» вещичек сборника человек, хорошо знакомый с сорокинским творчеством в высокохудожественном жанре, свою тихую радость от «Нормальной истории» получит — он находится в более выигрышном положении, чем неопытный читатель, который вдруг зайдет в книжный с мороза. Кстати, одноименное эссе представляет собой настоящую оду русскому морозу, в который гораздо лучше думается и пишется, чем в жару, а когда Сорокин цитирует из «Евгения Онегина» «Шалун уж заморозил пальчик», в контексте его творчества как-то сам собой перед мысленным взором возникает отрезанный детский мизинчик, лежащий в морозильной камере рядом с пельменями из мяса молодых бычков и хрустальными лафитничками.

Еще веселей становится, когда перебираешься через середину книги, где-то в районе школьного мемуара «Кто напишет «Раковый корпус»?» — о том, каким разочарованием обернулось для Сорокина знакомство с романом Солженицына, чересчур пламенно расписанным экзальтированной училкой литературы. Впервые открыв страшную подпольную книгу, Сорокин недоумевает: «Что это? Кондовая советская проза. При чем здесь «Раковый корпус»? Какой‑то «отрицательный» Русанов. А вот и «положительный» Костоглотов... Но это совершенно не тот Костоглотов! Где «многоэтажный мат»? Где «чудовищная, гнетущая атмосфера»? Где зловеще горящие глаза? Где секс с медсестрами?!» Это своего рода юмористическое литературоведение, немного проливающее свет на то, как в подрастающем Вове С. формировались специфические брутальные вкусы и пристрастия.

Более серьезный тон Владимир Георгиевич берет в рассказе об андеграунде 1980-х «Разрывное время», которое автор начинает в обстоятельной лекционной манере, но, увлекшись, переходит к кинематографичному импрессионизму, и тогда все упоминаемые им писатели, художники, музыканты встают перед глазами как живые: «Как всегда, от того или иного времени в памяти остаются фрагменты, словно обрезки старой киноленты в пыльной коробке под кроватью. Вытягивать их из коробки и просматривать — удовольствие несравненное».

Живым и актуальным остается и основатель московского концептуализма Дмитрий Александрович Пригов, которому посвящено эссе «Воздух слов»: «Приговская ирония уникальна. Она построена не на мизантропии, как, например, у Бродского или Набокова, а на желании увидеть и показать мир под другим, более острым углом зрения, сломав старую, веками настроенную и во многом уже заржавевшую общественную оптику восприятия земной жизни, заставляющую нас жить автоматически, принимать на веру штампы и клише, продлевать заскорузлые убеждения и замшелые истины поколений».

Вот тут-то и находится наконец настоящее, единственное средство против задолбавшего автоматизма человеческой жизни, казавшегося было непобедимым.

Писатель Владимир Сорокин снялся в кино. Документальную ленту «Сорокин Трип», выдержанную в холодных серо-голубых тонах, снял Илья Белов. Фильм позиционируется как произведение, где впервые «самый значительный русский писатель современности рассказывает о собственной жизни с предельной откровенностью».

Начало эффектное. Космические громады жилых массивов спального района столицы напоминают гигантскую инсталляцию. Фильм «Москва», снятый Александром Зельдовичем по их совместному с Сорокиным сценарию, произвел в начале 2000-х фурор на Берлинском фестивале. Европейские зрители были ошеломлены демонизмом сталинских многоэтажек на экране. Они с удивлением расспрашивали: «Неужели это Москва?» Вот и теперь возникает аналогичный вопрос. Снимал ледяную синеву московских окраин оператор Михаил Кричман, постоянно работающий с Андреем Звягинцевым. Сценарист Антон Желнов совместно с Ильей Беловым до «Сорокин Трип» вместе сделали фильмы «Бродский не поэт», «Саша Соколов. Последний русский писатель», «Бедные люди. Кабаковы» об Илье и Эмилии Кабаковых. И вот теперь добрались до автора «Голубого сала», «Дня опричника» и «Теллурии». Съемки проходили в Берлине и Москве в 2019 году.

Подробной биографии как таковой нет, но все сказано о детстве в Подмосковье, бурной юности и КГБ как факторе риска советской жизни. Книги Сорокина уничтожают на площади перед главным театром страны. Это в 2002-м. В огромный гипсовый унитаз летят его романы из рук разгневанных стариков, обвинения в порнографии и увлечении матом...

Бурные годы остались в прошлом. Теперь Владимир Сорокин спокойно прогуливается по пустынным берлинским районам и по подмосковному лесу. У него лишенная ненужных предметов квартира, выдержанная в сумеречных тонах. На стенах — картины. Холодное пространство согревают яркие мандарины в тарелке. Герой одет с иголочки, как денди, и не каждый мужчина решится на такой стиль. Писатель вальяжно расположился на диване, присел к столу. Локации меняются, но герой непоколебимо спокоен и аристократичен. Мы здесь, он там. Наши пространства не пересекаются. Нет эмоциональных вспышек, взрывного темперамента. Спокойствие, только спокойствие. Сорокин тысячу раз прав. С ним не поспоришь. Русский писатель Сорокин — самый заграничный из всех. Он заходит в магазин и наконец-то находит то, что давно искал. Среди множества черепов, всех мастей и оттенков, вплоть до хохломского, находится подходящий, за 11 тысяч. Бедный Йорик оказался в руках русского Гамлета.

На экране появляются дочки-близнецы — Аня и Маша. Они говорят об отце и странно сняты — некрасиво, словно на любительскую камеру для домашнего архива. Дочь писателя Мария Сорокина — выпускница журфака МГУ и Высших курсов сценаристов и режиссеров, документалист. В фильме об этом ни слова, поскольку избранный жанр — парадный портрет героя, без каких-либо ответвлений. Между тем на недавнем кинофестивале в Выборге в конкурсе участвовала ее картина «Каляевская, 5» о первом кооперативном московском доме, жители которого были массово выкошены в годы сталинских репрессий. Злополучный дом с нехорошими квартирами постоянно опустошался. На место выбывших по известным обстоятельствам граждан завозили новых жильцов, а потом следующих. Автором и героем фильма стал Дмитрий Белановский — житель дома, чьи предки поселились тут в 1939 году. Двадцать лет он вел поисковую работу, восстановил судьбу прежних жильцов квартиры, попавших в поле зрения НКВД со всеми вытекающими последствиями. Вот она метафизика русской жизни.

Сорокин рассуждает о ней, накрепко связанной с образом метели. Давно ему хотелось написать зимнюю русскую повесть, пройти одинокий зимний путь, чтобы рассказать, мы одни во Вселенной. В недавней документальной картине «Юра, музыкант» Павла Селина Юрий Шевчук мчится на поезде сквозь пургу по бескрайним простором России, закрепляя классический и тревожный образ российского интеллигента. Сорокин никуда не мчится. Он наблюдает, исследует, а мы исследуем его, насколько он нам позволяет.

— Когда вы впервые прочитали Сорокина: что это был за текст, какое он на вас произвел впечатление и что вы подумали про автора?

[Юрий Сапрыкин:]
— Я впервые Сорокина не прочитал, а услышал. Это было году в 1986-м или 1987-м. Мой отец имел обыкновение слушать, как это тогда называлось, «вражеские голоса». Я сидел в комнате, у отца на коротких волнах сквозь глушилки пробивалось «Радио “Свобода”», и там, кажется, актер Юлиан Панич в литературной передаче зачитывал рассказы из сборника «Первый субботник». Мягко говоря, я — да и отец тоже — не был подготовлен к такому повороту событий: обычно там читали Солженицына, Войновича, Аксенова, Довлатова, а тут такой кондовый, даже слишком суконный для «Свободы» текст взрывается кровищей, поножовщиной и сексом. Так я послушал два или три рассказа — в том числе про геологов. Это было ужасно дико и весело: немножко неловко, что все это произошло при родителях, но я был в полнейшем восторге.

Шла перестройка, и неизвестный мне автор встроился в линию выходящего наружу подпольного искусства. В большие СМИ попало не тогдашнее зарубежье, а что-то неофициальное, но медийным людям уже известное и легкодоступное. На меня обрушилась лавина имен: в диапазоне от Юфита до Курехина, от Пригова до Сергея Летова. Прошло время, прежде чем я понял, что Юфит отдельно, Курехин отдельно — а Сорокин отдельно. Наверное, это уже было связано с первым его текстом, который я прочитал на бумаге, — «Очередью». Она строилась совсем по другому принципу, чем рассказы из «Субботника», и стало понятно, что это невероятно интересный человек, который умеет что-то такое, что другая известная мне литература даже не пробовала делать.

[Антон Желнов:]
— Наверное, первое, что я прочитал, была даже не книжка, а выпуск «Афиши», на обложке которого Сорокин держал в руках силиконовое сердце.

[Юрий Сапрыкин:]
— Последнюю фразу из этой статьи я помню наизусть: «Может быть, сейчас в чьей-то груди не бьется, но колышется сердце Сорокина».

[Антон Желнов:]
— Для меня вход в Сорокина начался через медиа. Кроме «Афиши» он — вместе с дочерьми-близняшками — появился на обложке журнала «ОМ». Так что я сначала прочитал о нем, а уже потом его самого. У меня такое часто бывает: чтобы прийти к тексту, мне нужно погрузиться в информационный контекст. Потом, когда я учился на третьем или четвертом курсе журфака, была история с Большим театром. Позже — «За стеклом» и «Розыгрыш». То есть для меня Сорокин сразу был федеральной звездой, которого обсуждают и вокруг которого происходят скандалы.

[Юрий Сапрыкин:]
— Человек из телевизора.

[Антон Желнов:]
— Да-да. Эмоционально меня больше всего вздернуло «Сало», которое мне тогда показалось сложным: я не понимал всего, что хочет сказать автор, и даже советовался с друзьями-филологами, чтобы они помогли мне разобраться. Но самое сильное впечатление произвела «Метель». Когда она вышла в 2010-м, я ее не заметил, а когда заметил, офигел — и сразу все понял.

— Как сложился ваш творческий дуэт: кто к кому — и с какой идеей — пришел?

[Юрий Сапрыкин:]
— Антон пришел ко мне, что чрезвычайно любезно с его стороны: я уверен, он справился бы и сам, но хорошо, что так вышло. Я уже говорил на премьере в «Пионере», что для меня все фильмы Антона складываются в один ряд: это кино про классиков России будущего. Если с Бродским момент канонизации к выходу фильма уже, в общем, более-менее произошел, то Соколов, Кабаков и Сорокин — люди, которые совершенно очевидно через 10 лет будут во всех учебниках и школьных программах, но общество это пока не до конца осознало. После «Кабаковых» мне было интересно, что Антон будет делать дальше. Бывают логические и математические задачи в жанре «Продолжите ряд», и когда Антон назвал Сорокина, у меня было ощущение точного попадания: да, конечно, именно на этом месте он и должен быть.

[Антон Желнов:]
— Юра все правильно рассказал. Я задумался о Сорокине еще до «Кабаковых»: впервые я увидел его воочию в Тбилиси два года назад у наших общих друзей — актрисы Миранды Мирианашвили и бизнесмена Леонида Огарева. Мы летали туда на крестины, и там был Владимир Георгиевич. Я тогда обалдел (на одной даче с Сорокиным!), подошел, взял имейл. Прошло два года, случились «Кабаковы», и я решил ему написать. Сорокин довольно быстро согласился: ему понравился фильм, что было ключевым для принятия решения. Если бы не понравилось, он бы послал: Владимир Георгиевич не то чтобы очень церемонный и дипломатичный в этом отношении человек (да и правильно). Потом я понял, что материал для меня слишком огромен: по тому же Бродскому я защищал диплом, а сорокиноведом никогда не был. Памятуя об обложке «Афиши», я позвонил Юре; мы встретились и договорились. Это был ноябрь 2018-го. Дальше я стал искать источники финансирования, но главное было сделано: мы получили согласие героя, Юры и оператора Михаила Кричмана.

( Read more...Collapse )

Многим, должно быть, памятна эта сцена: март 2012-го, программа «На ночь глядя», Владимир Сорокин отпивает из стакана и полминуты — невероятная для эфира пауза — думает над тем, чего же он в этой жизни боится. Направленный в одну точку взгляд: «Писатель размышляет», холст, масло. Несколько вздохов, обещающих (вот сейчас!) какую-нибудь неожиданную реплику. Чуть скривлённые губы — с таким выражением лица отбрасываются варианты и подбираются слова. Наконец — закутанный в частицы, местоимения и вводные ответ: «Ну, главного, наверное, — это все-таки потери себя».

Чистый разговорный саспенс; прямо как в «Охотнике за разумом».

Саспенс и — надо все-таки признать — мучение. Литературный критик Лев Данилкин, в 2002 году опубликовавший в «Афише» близкий к идеалу сорокинский профайл, предупреждал: автор говорит медленно, долго и не слишком результативно; человек, написавший столько уморительных и жутких диалогов, совершенно беспомощен в устном жанре; и не в словесной пикировке стоит искать истину о его текстах и породившем их сознании.

Между тем Сорокин на экране — тот, что дегустировал водку с Борисом Акимовым, обсуждал с Кириллом Серебренниковым Кафку и чуть не получил тортом в лицо за людоедский рассказ «Настя», — уже не первое десятилетие гипнотизирует зрителя, повторяя один и тот же набор нехитрых, в общем, соображений о российской внутренней политике и перспективах бумажной книги. Самое тут поразительное — что он не предпринимает для этого ровно никаких усилий: терпеливо ответив на пустоватые — что же будет с родиной и с нами — вопросы, писатель возвращается к своему скрытому от посторонних быту; тайна — не рассеивается.

«Сорокин трип» Антона Желнова и Юрия Сапрыкина — вероятно, наиболее радикальная на сегодняшний день интервенция в личную жизнь писателя, которая при этом не превращается в вульгарно-домашний «портрет одного гения». Камера Михаила Кричмана следует за героем по берлинскому лесу и московской канатной дороге, застаёт его с трубкой и за компьютером, фиксирует, как он играет с собаками и смотрит спектакль по собственному произведению, но никогда не пересекает незримую — и, по-видимому, очерченную самим писателем — границу. Даже в очевидно срежиссированных кусках — «а теперь давайте снимем, как вы задумчиво глядите в камин» — Сорокин держит дистанцию: игра ведётся на его территории и по его правилам.

Тем интереснее отметить, что именно он о себе рассказывает; какие сюжеты — биографические и литературные — выделяет. Не слишком счастливое детство и усиливавшиеся с годами разногласия с родителями. Травматичный — регулярные побои — школьный опыт. Открытие концептуалистского метода, по сути, сформировавшего его как писателя и художника — вивисектора, который не боится пустить кровь персонажам. Дружеский круг — Кабаков, Булатов, Пригов, Монастырский, — в котором он занял вакансию прозаика. Внимание со стороны спецслужб, ускорившее публикацию его вещей: Сорокин дебютировал «Очередью» (1985) в парижском «Синтаксисе» [В 1992-м его напечатали в журнале «Искусство кино» — прим. ред.]. Размеренная жизнь в Европе. Киноопыты 1990-х (сценарии к фильмам «Безумный Фриц» Диденко и Шамайского и «Москва» Александра Зельдовича, которая выйдет в 2000-м). «Голубое сало» (1999), либретто «Детей Розенталя» (2005) и акции «Идущих вместе» около Большого театра, сделавшие его федеральной знаменитостью. Очень быстро написанный «День опричника» (2006), явивший нового Сорокина — интеллектуального оппонента режима, который обладает мощными провиденциальными способностями. Такая русская «Метель». Амбициозный роман «Теллурия» (2013) — новый творческий вызов, описание накрывшего Европу нового Средневековья в 50 новеллах; каждая — со своим стилем, темпом и героями.

Мы нарочно спрямляем хронологию картины — в действительности структура фильма более прихотлива и ассоциативна: трип он и есть трип. Авторы избегают соблазна энциклопедичности («родился — женился — прославился», хотя и этот вики-запрос будет удовлетворён), не претендуют на фундаментальность (труды и дни Сорокина комментирует избранные лица; круг, который очень хочется расширить) и почти не обсуждают, собственно, экстремальность сорокинского письма: невинных, в общем, цитат из «Нормы» и «Сала» недостаточно, чтобы понять, почему этого писателя так любят и ненавидят.

Конечно, это не гипсовая статуя современного классика, не подсерия ЖЗЛ «Биография продолжается» и не глава из будущего школьного учебника литературы, но образ Сорокина в фильме — при всем своём магнетизме — оказывается слишком, что ли, нормальным; грозный миф — обезврежен. Человек, которого в своё время называли литературным террористом, отправившим под откос поезд русской классики со всеми его исповедями горячего сердца и проблемами отцов и детей, страшно похож тут на (условного и безусловного) Тургенева: умного, глубокого, красивого автора, который никогда в жизни не напишет никакому Мартину Алексеевичу «я тебя **ал гад ты срать на нас» — зато может долго рассуждать о красоте русского леса.

Тут следует заметить, что в отсутствии всякой внешней фриковатости во многом и заключается «загадка Сорокина»: благородный ван, который 40 лет пишет про говно, гной и лёд нашей жизни, интереснее — и, по правде сказать, страннее — брызжущего ядовитой слюной безумца с выпученными глазами. Автор сам проблематизирует этот зазор в последней книге «Нормальная история» (2019) — своего рода публицистической автобиографии, в которой он рассказывает о первом сексуальном опыте, гастрономических привычках и отношениях с алкоголем, Москвой и великими писателями прошлого. «Безнадёжное литературное животное», на бумаге он явно позволяет себе больше, чем перед камерой. В эпоху «тотальной агрессии визуального», как определяет современность сам Сорокин, в этом видится какая-то обаятельная старомодность — и верность своим давним поклонникам: приберегая сокровенное слово для читателей, он парадоксальным образом возвращается к интимно-подпольной кружковости 1980-х. «Говорить сердцем» — а также желудком, печенью и кишечником — этому автору удаётся только перед клавиатурой. Спасибо создателям «Трипа», что показали, как она выглядит.

«Сорокин трип» — адский триллер про главного российского писателя современности.

Один из авторов фильма Антон Желнов (его партнёр здесь — Юрий Сапрыкин ст.) решил, видимо, построить — подобно Зыгарю с его 1968 — свою вселенную из фильмов про великих наших современников одной примерно эпохи влияния: Бродского, Соколова, Кабаковых — а теперь и Владимира Сорокина.

Я опоздала на первые 15 минут, и потому увидела сразу дикий экшн: интенсивные монологи невероятно красивого человека про свои встречи, про взросление, про творчество и его конструкцию, перемежающиеся со скачущими фото-вырезками, хитрющими живыми взглядами, ухмылками и какой-то совершенной человечностью Сорокина.

Как только смиряешься с мыслью, что он обычный человек, гайки фильма начинают закручиваться, как в классическом саспенсе: сначала писатель ходит по подъездным лестницам — как из Хогвартса, потом жутковато врастает в зиму со своими гончими собаками и своим берлинским домом, идеальным абсолютно по-маньякски.

Сорокин с этого момента звенит, как тишина, отблескивает каким-то скандинавским детективом про анатомические убийства. Такая банальная аналогия его —препарирования реальности с забальзамированными зародышами разных существ (на фоне —профильный музей) — в целом идеально ложится в эту жуткую парадигму.

И заканчивается все уже далеко не шкодливыми уголками рта и танцующими по экрану фото, а моноголосом, который звучит о вселенском одиночестве человечества и конечности этой самой вселенной.

Ощущение после фильма, как после хорошей долгой медитации — размеренность, спокойствие, четкость, уверенность в стройности потока мыслей наполняют голову. Чистят ее.

Я два дня не могу выйти из этого погружения.

Мне, в целом, Антон (Желнов) часто говорит, что я тараторю. И я, после фильма за бокалом с ним, поняла, что замедлилась: как-то обстоятельно веду беседу — ровно, как и весь фильм замедляется постепенно, спиралью закручиваясь в промозглый ужас быть гением.

Кого ещё после всех своих предыдущих героев мог снять Антон? Только автора «Нормы» и «Дня опричника» (мой топ). Не знаю, кто у нас ещё может достичь из современных русских писателей этой планки угла зрения. Да камон, близко даже нет таких (и не надо мне совать своего давно уже графомана Пелевина, который паразитирует сам на себе).

Кино по цвету, звуку, по драматургии, по идее его основной — блестящее, чистый восторг, я пойду второй раз смотреть. Как одна из дочерей Сорокина рассказывает о разрубленной свинье, голову которой клюёт птица (а на самом деле рулоне какой-то хозяйственной хрени, что померещилась ей и отцу трупом животного). Как лампочка лифта светится в седине писателя-временного-заложника-московского лифта. Как привезённые на автобусе бабки, кидают в начале 2000х Книги Сорокина в огромный унитаз прямо перед Большим театром. Как Сорокин смотрит на важные в его сценаристкой деятельности Лужники и пьёт из фляжки (фляжки Сапрыкина, за которой тот бегал посреди съёмок, чтобы согреть героя спиртным впервые за весь процесс).

Кстати о последнем. После кино Антон представил меня Юрию Сапрыкину, спросив, знакомы ли мы. Тот ответил:

— заочно. Арина же ведёт телеграм-канал Тамбовская стенгазета.

Вау.

Владимира Георгиевича Сорокина уже бог знает сколько раз назначали гением и пророком, а в пресс-релизе первого посвященного ему фильма зовут «самым значительным русским писателем современности».

Формулировку эту оставим на совести авторов, а удовольствие ломать копья по поводу этой «самости» (на которую претендуют еще как минимум Пелевин с Лимоновым) — литературным критикам. В любом случае такой фильм должен был появиться — Сорокин действительно слишком крупная фигура, даже странно, что фильм о нем сняли только сейчас.

Постоянный оператор фильмов Андрея Звягинцева Михаил Кричман выстроил здесь сверхчеткую и в то же время какую-то зыбкую картинку. Пролеты над заснеженным Ясенево, прогулки Сорокина по Берлину и просто он сам, вещающий с той стороны зеркального стекла, создают ощущение не тревоги даже, а какого-то потайного напряжения. В самом кадре есть что-то от сорокинской прозы — чувство постоянного ускользания, недостижимости сути.

В начале фильма его герой сообщает, насколько важна была для московских концептуалистов (Эрика Булатова, Андрея Монастырского, Ильи Кабакова, о котором Желнов недавно тоже сделал фильм) дистанция между автором и его произведением. Создатели «Сорокин трипа» (в кинотеатрах с 12 сентября) в этом смысле, кажется, решили взять на вооружение метод субъекта повествования. Их будто бы и нет вовсе. Желнов несколько раз появляется в кадре, но так, в массовке. В остальное время на экране говорит и показывает писатель. Немного про детство, чуть-чуть про первую поездку в Берлин, больше — про сформировавшее его окружение и советский культ, который концептуалисты без устали препарировали.

Сорокин подчеркивает, что писатель всегда должен иметь смелость взрезать саму ткань того, чем он занимается — текста, языка, литературы вообще. И вот здесь у Желнова и Сапрыкина (а также режиссера Ильи Белова), решивших разобраться в Сорокине его методами, и вышла осечка. «Сорокин трип» — красивый, здорово смонтированный сборник сентенций. Авторы будто бы благоговейно подстраиваются под героя, позволяют ему говорить, о чем ему самому интересно. Если в сделанном Желновым фильме про Сашу Соколова («Последний русский писатель») еще была какая-то наивно влюбленная, но все же авторская интонация, то здесь вместо нее — нейросеть, зачитывающая фрагменты «Нормы» и «Голубого сала». Эта будто вырезанная на монтаже оторопь понятна. Рядом с живым классиком любой будет чувствовать себя немного дураком, но журналист (как Желнов и Сапрыкин по одному из родов деятельности) на то и журналист, чтобы взять на себя эту роль.

В таком демонстративно обезличенном авторском подходе, разумеется, тоже есть свой смысл. «Сорокин трип» в соответствии с названием и художественными повадками героя похож на видеоинсталляцию или еще одно «коллективное действие». Однако придется смириться с тем, что зрителю, знакомому с творчеством героя, фильм не сообщит ничего принципиально нового, а человек со стороны, скорей всего, ничего во всем этом не поймет. Ну да, были какие-то странные люди в восьмидесятых, которые странно дурачились. Один из них — очень красивый писатель, который написал несколько вздорных (по мнению части населения) романов, а сейчас рисует у себя дома диковатые портреты Достоевского. Понятно, что Сорокин — большое животное, производящее впечатление подобное тому, что производит скелет динозавра, который Владимир Георгиевич разглядывает в одном из эпизодов. За ним интересно наблюдать, его интересно слушать, он говорит, будто пробуя слова на вкус, словно питаясь не только окружающей, но и собственной речью. Однако все это, повторимся, поклонники Сорокина знают и так. Куда как интереснее было бы узнать, как он выбирал своих собак. Или отдает ли отчет в собственном сходстве с безбородым Тургеневым. Говоря проще, для фильма, герой которого говорит, что предметом его писаний всегда был человек, в нем маловато собственно человеческого. Впрочем, об этом, вполне возможно, снимут еще какой-нибудь фильм. Ну а пока посмотрим, как Сорокин покупает расписанный под хохлому черный череп: «Красивая вещь!»