Владимир Сорокин / Vladimir Sorokin

В издательстве Corpus готовится к выходу сборник эссе одного из самых известных и влиятельных современных писателей России, лауреата премий "Народный Букер", "Нос", "Либерти", премии Андрея Белого и второй премии "Большая книга" Владимира Сорокина. Книга выйдет в серии "Весь Сорокин".

Название сборника – "Нормальная история". Более тридцати текстов, балансирующих между рассказом, притчей, философским раздумьем, историческим исследованием и еще целым ворохом жанров, как это всегда и бывает у Сорокина. Но направляющим вектором все-таки было выбрано эссе. Список вопросов, освещаемых в этой «нормальной истории» ненормального времени, необычайно широк. От московских пробок до размышлений, почему литература нуждается в ярости, от обычного меню, заказываемого Гиляровским в мрачном хитровском притоне "Каторга" до путевых заметок о Норвегии, где с хвоста самолета сурово и насторожено смотрит Эдвард Мунк, от рассказа о создании "Нормы" до анализа творчества Дмитрия Пригова. Но, главное, в текстах безошибочно угадывается уникальная сорокинская интонация. Выход сборника запланирован на август 2019 года.

«Образ эпохи в литературе XX–XXI веков».

Как ни странно, Лимонов. «Дисциплинарный санаторий», «Укрощение тигра в Париже», «Убийство часового», наверное. Дело в том, что образ эпохи возникает у человека, который не боится задаваться последними вопросами. Лимонов не боится, и в этом его такое своеобразное величие. Он действительно создал пусть и очень субъективный, но все же портрет эпохи. Не такой лубочный, не такой раешный, как у Проханова. Интересный образ эпохи в романе Сорокина «Сердца четырех», хотя там, мне кажется, все-таки некоторый перебор по части изобразительных средств. Они настолько эпатирующие, что мешают видеть изящную сюжетную конструкцию.

<...>

«Я часто слышу дифирамбы в адрес писателя Сорокина, но я ни его творчество, ни стиль категорически не принимаю. Чем его произведения ценны для вас?»

Очень многим ценны. Великолепной стилизацией, он гениальный стилизатор, замечательный пародист. Он очень чувствует дух эпохи и предсказывает замечательно. И «День опричника» (хотя это достаточно вторичное произведение по отношению к «Князю Серебряному» Толстого) замечательный текст. Кроме того, мне как-то весело его читать. Он меня освобождает, раскрепощает. Многое у меня вызывает раздражение, противодействие, но я признаю его масштаб.

<...>

«Как вы относитесь к сорокинскому роману «Роман»?»

«Роман» — это интересный литературный эксперимент, мне кажется, довольно половинчатый. Это такая попытка проследить, что ли, опять-таки, происхождение русской революции из русской литературы. Но это именно эксперимент стилистический прежде всего, замечательный. Довольно загадочное произведение, но, к сожалению, это все уже было. Уже был шеститомный роман Пантелеймона Романова «Русь», и это очень интересно, что роман Романова впоследствии превратился в «Роман» Сорокина. «Русь» — это уже энциклопедия всех штампов дворянской прозы, поданной, кстати, с огромной иронией. Помню, я матери на летние каникулы (чтобы просто было ей что почитать) купил в «Букинисте» этот роман, на нее он особого впечатления не произвел, а я, что называется, поневоле зачитался. Я стал это читать, нашел продолжение, мне жутко это понравилось. Я увидел в этом зародыш сорокинского «Романа».

«Учитывая, сколько моих книг становились практически пророческими, я решил взять на себя достаточно ответственную миссию — готовить сегодняшних детей к реалиям 2040-2050-х годов. Думаю, приблизительно так. Поколение, которое намерено возмужать в 2020-е и 2030-е, может читать «День опричника», — сказал он.

Сорокин также рассказал о подробностях сюжета новой книги, предназначенной для детей от 8 до 12 лет. В романе «Плиоценовый фаллос» речь пойдет о юном геологе, который во время экспедиции на Алтай обнаруживает подземный город с людьми-арахнидами, подконтрольными эфемерным созданиям из недр Земли, сотканным из воспоминаний о живых богах. Объединившись со своим взрослым гомосексуальным партнером, потомственным литовским боярином Юргенсом Лукастасом, он планирует дать бой готовящемуся под землёй нашествию на Русь, однако выясняет, что врагов не победить без кибернетического перерождения. Параллельная линия сюжета посвящена печнику, работающему в огромной неназванной немецкой корпорации и охраняющему в дворницкой тайное святилище бога Бахуса. Столкнутся ли персонажи романа и сможет ли главный герой справиться с хтоническим экстазом ритуала трансформации, российские дети узнают уже в следующем году.

Борис Гонтермахер // Сатирическое издание ИА «Панорама», 16 июля 2018 года

В романе проходят две сюжетные линии. В первой из них юный геолог Петруша и его партнёр боярин Юстас открывают подземный город людей-арахнидов. Во второй линии безымянный дворник становится хранителем тайного святилища бога Бахуса.

Московская ассоциация учителей литературы уже дала книге лучшие оценки, порекомендовав её для внеклассного и каникулярного чтения. В романе читатели найдут не только захватывающий сюжет, но и готические иллюстрации, а также ценные комментарии самого автора.

Максим Фрейденберг // Сатирическое издание ИА «Панорама», 24 февраля 2019 года

Все начиналось с «нормального» кинопроекта, истории советского физика Ландау на фоне декораций ХХ века. Фигура была вполне знаковая для века и кинематографичная, поэтому Илья и обратил на нее внимание. Мне было интересно. Забавно, что в институте нам читал физику ученик Ландау, который пытался по-своему копировать гротескную манеру поведения своего учителя. Увы, он был еще и алкоголиком, приходил иногда совершенно пьяный на лекции. Потом его выгнали. Я написал, на мой взгляд, вполне приличный сценарий про гениального физика-фрика Дау и окружающий его сумасшедший ХХ век. Даже пришлось кое-что вспомнить из курса физики. Но Илья уже тогда уходил от кинематографа в социальную антропологию, это началась со второй части нашего фильма «4», когда старухи из деревни Шутилово забрались к нему в душу. Он стал просить что-то переделывать в сценарии, это было несколько раз, но на каком-то этапе я перестал понимать, что он, собственно, хочет. Спросил: Илья, объясните, что вы хотите? Он ответил: я хочу, чтобы там было вот, ну это, как бы… вообще ВСЁ! Тогда я сказал: Илья, это не ко мне. ВСЁ — я не могу. На том и расстались.

Илья стал сам работать над сценарием, потом кого-то еще привлек. Затем он нашел деньги, запустился с проектом, построил институт в Харькове, как-то позвонил, рассказал о грандиозности замысла, перечислил известных людей, готовых у него сняться, предлагал и мне в этом поучаствовать. Я честно ответил, что наряжаться в одежду сталинских времен и играть в Совок не буду, я пожил в нем и описал его, этого достаточно. Иногда мы виделись где-то, Илья рассказывал, что творится в «институте». Собственно, его интересовала только человеческая ситуация там: кто из известных людей приехал, как там живут, пьют и едят, какой внутренний распорядок, кто ушел со скандалом, кто впал в истерику, у кого с кем роман, и т. д. О кино речь как бы не очень шла. Потом я узнал, что все уже отснято на десятки камер, «институт» разрушили. Илья надолго замолчал. Мы увиделись в Лондоне, он поведал, что идет сложный монтаж, что все монтажеры во время работы изолированы в отдельных кабинетах, общаться между собой не имеют права, это строго контролируется, ключи от кабинетов Илья носит с собой. Я предложил ему снять и фильм о поведении монтажеров, но он не услышал. И пару лет назад вдруг возник в Берлине со сломанной ногой, на костылях, полный планов на премьеру. Ортопедический сапог на сломанной ноге, естественно, был выкрашен золотой краской. Илья фонтанировал идеями и громкими именами, рассказывал о новой Берлинской Стене. Готовилось нечто грандиозное. Лучшие представители человечества должны были собраться на премьере и содрогнуться. Он предлагал посмотреть материал, но для этого надо было ехать на несколько дней в Лондон, а времени тогда не было. Потом он опять исчез на год. Из немецкой печати я узнал, что Берлин отказался строить новую Стену. Похоже, по этическим соображениям. Немцы крайне осторожны со своим прошлым. Как сказала знакомая немка: «Я эту стену уже видела». Но в берлинском театре Горького начались закрытые показы «Дау». Меня пригласили, когда уже команда готовилась к отъезду.

В пустом кинотеатре я один полтора часа смотрел материал о жизни в «институте»: знакомые и не очень постсоветские люди, одевшись в одежду сталинского времени, «отождествлялись с эпохой». У кого получалось, у кого не очень. Нанятые Ильей отставные гебисты сильно переигрывали, демонстрируя свою генетическую ненависть к гнилым интеллигентам. Молодые жены сталинских профессоров в шубах и с мундштуками несли вдохновенную отсебятину на языке XXI века. Мелькнула Вита Михайлова в боа, рассказавшая о маленьких лошадках из моей «Метели». Merci, Виточка. И дальше? То же самое: импровизация, ретро-костюмы, сапоги, чернильницы, а речи вполне себе сегодняшние. Сидя в пустом зале, задал себе вопрос: от чего я должен здесь получать удовольствие? Постсовки играют в Совок. Играют по-разному: серьезно и не очень. Это перформанс, а не кино. У Германа в «Хрусталеве» и «Лапшине» был настоящий Совок, не игрушечный. И это было кино. Здесь же совсем другая задача, скорее из области современного искусства. Я это понял и оценил. Хватило полутора часов. Вышел из зала, попросил помощницу Ильи (сам он находился в Лондоне) показать другой кусок, поинтересней. Был наслышан о брутальности, порносценах. Пришел ответ из Лондона: если скучно, лучше вообще не смотреть. То есть это надо было еще и правильно смотреть! Снимает ли Илья фильм о смотрящих проект? Еще один перформанс… На письмо, где я снова попросил показать чего-нибудь покруче девушек с мундштуками, придурковатых профессоров и ужжжжжасных гебистов, автор не ответил. Обиделся. Что ж, имеет право. Хотя, напрасно, как мне кажется…

Зато разные люди поделились своими впечатлениями от увиденного. Основной отзыв: замах грандиозный, на выходе — неоднозначное. Кто-то был в восторге. Кто-то морщился. Один сказал: «Илья сошел с ума, растворившись в телесности». То же самое он говорил про финал фильма «4»: «Растворился в старухах». Знакомый режиссер высказался метафорически: «Не знаю насчет вклада «Дау» в кинематограф, но Илья вырыл труп Совка и забил в него осиновый кол. За это ему спасибо!» Согласен. Главная идея перформанса так и прочитывается. Началась шумная премьера в Париже. Рассмешила обида зрителей на бардак с показом материалов. Господа, на сцене Постсовок вставляет Совку со стонами, слезами и руганью, а в зрительном зале должен быть абсолютный порядок с попкорном и кондиционером?!

В общем, судя по шуму вокруг, социо-антропо-феноменологический перформанс «Дау» удался. Постсовок вставил Совку.

Браво, Илья!

Но я все-таки предпочитаю кино.

Zum Vormerken: Lesung und Gespräch mit dem zeitgenössischen Wladimir Sorokin in der neuen Spielstätte des Staatstheaters, im alten Karstadt-Gebäude.

Sorokins als Trilogie angelegte Romane Ljod — das Eis, Bro und 23000 werden an einem Abend im Staatstheater Mainz aufgeführt.

— У вас есть квартира в Шарлоттенбурге. Как протекает ваша жизнь между Берлином и Москвой?

— Я живу в двух странах: в стране порядка и в стране беспорядка. Летом и зимой я в Москве, весной и осенью — в Берлине. Я как бы между двумя полюсами магнита, причем точно не могу сказать, какой из полюсов положительный, а какой отрицательный. Это дает мне энергию, необходимую для литературного процесса.

— Почему летом и зимой вы в Москве?

— Я же русский, и если зимой нет снега, то я впадаю в депрессию. В феврале я снова туда поеду. А летом в Берлине мне слишком жарко, и кроме того, слишком много туристов.

— Политическая ситуация играет в таком образе жизни какую-то роль?

— Это просто моя личная форма существования, она не имеет никакого отношения к политике, в России мне пока дают спокойно жить.

— Какой вам видится сегодняшняя ситуация в России? Вы верите еще в возможность преодоления путинского режима?

— В России сегодня застой, страна застряла, как автомобиль в болоте: колеса крутятся, грязь летит во все стороны. Как долго это продлится, не знает никто. Россия — непредсказуемая страна. Общая атмосфера напоминает немного 1983-84 годы — тяжелая экономическая ситуация, все устали от правителей. Тогда тоже никто не знал, что через два-три года произойдут радикальные перемены.

— В эпоху застоя, например, при Хонеккере в ГДР, существовало оппозиционное движение. Сегодня же создается впечатление, что оппозиция в России все время уменьшается.

— Власть предержащие делают все, чтобы запугать противников. Они страдают от своеобразной паранойи, от истерического страха перед любой оппозицией. В то же время постоянно усиливается усталость населения. Причины прежде всего экономические. Это как химический процесс. Если смесь становится слишком насыщенной, то там выпадают кристаллы протеста.

— Как вы думаете, Запад правильно поступает, например, вводя санкции из-за войны на Украине?

— Сегодняшняя ситуация напоминает ту, которая была в начале 80-х годов после введения советских войск в Афганистан. Отношения с Западом очень плохие, Путин и его люди оказались в ситуации, которую в шахматах называют цугцвангом: их позиция плохая, и каждый дальнейший ход сделает ее еще хуже. Западу понадобилось пятнадцать лет, чтобы понять, что это за власть. Но сейчас он это понял.

— Вы только что сказали, что вас самого оставили в покое. Какова ваша роль в русской общественной жизни?

— Пока мне не мешают ни жить, ни работать, но, конечно, случиться может всякое. Еще в советское время, в конфронтации с КГБ, я понял, что у писателя есть только две возможности: или ты пишешь, или ты боишься. Если боишься, то писать не надо. Если же ты пишешь, то нельзя бояться. Tertium non datur — третьего не дано.

— В нулевые годы вас воспринимали как ярого критика путинизма, а ваши сатирические произведения, такие как «Голубое сало» или «День опричника», бросали вызов общественности да и органам юстиции в России. Сегодня же с Путина берут пример по всему миру — от Эрдогана и Трампа до Латинской Америки. Может быть, сегодня ваши произведения стали еще актуальнее?

— Я не публицист и не социолог, я пишу фантастику. В конечном итоге меня больше интересует метафизика, чем политика.

— Трамп и трампизм вас не могут привлечь как литературный материал?

— В принципе все это симптомы начала XXI века. Путин использует ностальгию по советской эпохе, Трамп изображает из себя чисто внешне образец крепкого белого парня, идеал 50-60-х годов, золотого века Америки. Путин презентует населению старые мифы в новой упаковке. Трамп и Путин очень похожи, потому что оба играют на темных сторонах коллективного сознания и таким образом манипулируют им.

— Один из лейтмотивов вашего творчества — конфронтация традиционного и гиперсовременного. Действие «Манараги» происходит в недалеком будущем, в котором печатное слово неожиданно обрело большую ценность: книги служат топливом для декадентского кулинарного тренда «Book'n'Grill». Кроме того, редкие оригинальные издания с помощью «молекулярной техники» становятся массовым товаром, воспроизводимым в любом количестве.

— Действительно, в «Манараге» речь идет о будущем печатной книги, о вопросе, в какой форме книги могут продолжить существование. Я считаю, что имею моральное право написать подобный роман, потому что в нулевые годы мои книги действительно сжигали на площадях, и делали это члены пропутинской молодежной организации «Наши».

— В мире «Манараги» книги утратили свою первоначальную функцию, потому что люди через трансплантаты в мозгу обладают всеми знаниями, накопленными в мире. Если сегодня мы посмотрим на наши смартфоны, то эта фантазия недалека от действительности. Люди вновь разучатся читать?

— Чтение сохранится, но мы входим в эпоху тотальной визуализации. Бумага больше не понадобится. Книги сохранятся, возможно, как дорогой фетиш для любителей старины. Но не исключено, что это только моя личная утопическая версия.

— Еда играет у вас большую роль, при том не только в новом произведении. Рассказчик — высококлассный повар, чье мастерство жарки на пламени горящих книг описывается очень точно, буквально поминутно. Вы сами умеете готовить?

— Да, и очень люблю это делать. Приготовление и подача блюд на стол — нечто очень важное, столь же важное, как эротика. Это занятие завораживает и вдохновляет. Я люблю готовить русские и китайские блюда. Но немецкую голубую форель тоже смогу сделать.

— Дигитализация и клонирование — среди ваших больших тем, в том числе и в эстетическом смысле как имитация голосов и способов повествования. Ваши произведения — постоянный диалог с классиками русской литературы, например, в виде пародий на Чехова или Набокова в «Голубом сале» или «Метели», в которой деревенский роман XIX века вдруг превращается в фантастику. И в «Манараге» есть гротескная история в духе Толстого. Что для вас важнее — низвержение памятников или почтительное отношение к ним?

— Это некая смесь. Новый способ прочтения классики, которой рано или поздно грозит стать музеем. И вот там они будут стоять, эти памятники, покрытые пылью. Я пытаюсь пробудить их к жизни. Это очень индивидуальный процесс, который трудно описать. Я на несколько дней сливаюсь, скажем, с Достоевским, живу его жизнью. Для меня это не пародия, которая должна смешить, моя цель гораздо глубже. Я слишком люблю классиков, чтобы выставлять их на посмешище.

— Вы не считаете это чем-то вроде одержимости? Похожей, например, на состояние, когда в шамана или экстрасенса вселяется дух умершего и начинает через него говорить?

— Да, точно. Это мой личный шаманизм. Я практикую его уже очень давно.

— А такое происходит только с русскими писателями? Вы не смогли бы стать одержимым Прустом или Джойсом?

— Это можно делать только на своем родном языке, даже несмотря на то, что в «Манараге» есть многостраничный пассаж некого «Нео-Заратустры»…

— …на котором жарится кусок мяса сверхчеловека.

— Точно. Существует очень хороший перевод Ницше на русский, который я читал. Прекрасный язык.

— Вы считаете себя оптимистом?

— Я пессимистический оптимист. Можно строить бесконечные фантазии о будущем развитии, но точно предсказать его нельзя. Я думаю, что Европа обладает прочным фундаментом в виде христианской этики, которая вырабатывалась в течение многих столетий. Этот прочный фундамент так просто не разрушить. Под «христианской этикой» я понимаю взаимоотношения между людьми, и тут больших изменений не произошло, в отличие от экономики. Россия же уже сто лет плетется у Европы в хвосте. В XX веке в России была предпринята попытка разрушить человеческое начало, сострадание, религию. Из человека хотели сделать машину. И хотя это полностью сделать не удалось, но отставание от остальной Европы составляет приблизительно сто лет.

— Каких современных авторов вы цените? Вы читаете, например, Мишеля Уэльбека (Michel Houellebecq)?

— Да, конечно. Но я не наблюдаю большого количества выдающихся новых авторов, скорее в этом отношении сейчас застой. Есть писатели, которые меня интересуют: например, Кристиан Крахт (Christian Kracht), Брет Истон Эллис (Bret Easton Ellis) и Джонатан Литтелл (Jonathan Littell). «Гламорама» Эллиса великолепна. Что касается литературы, то тут я наркоман, предпочитающий тяжелые наркотики, такие как Кафка или Набоков, а таких авторов сейчас как раз и нет. Ну а если пока нет новых звезд, то надо радоваться свету, еще льющемуся на нас со звезд старых.

— Glauben Sie, dass der Westen mit Putin richtig umgeht?

— Die Situation ist im Moment so wie Anfang der Achtziger nach dem Einmarsch der Sowjetunion in Afghanistan. Das Verhältnis zum Westen ist extrem schlecht; Putin und seine Leute sind in einer Lage, die man im Schach «Zugzwang» nennt.

[далее для подписчиков WELT+]

Vladimir Sorokin entwirft in seinem neuen Roman eine für Buchliebhaber*innen schauerliche Dystopie: In der zweiten Hälfte des 21. Jahrhunderts werden Bücher nicht mehr gelesen, sondern dienen als Brennmaterial für die Zubereitung dekadenter Dinners. Book’n’Grill heisst der neue Trend und Chefkoch Geza ist sein Hohepriester. Stör-Schaschlik über Dostojewskis «Der Idiot» oder Schnitzel über Arthur Schnitzler, mit diesen und anderen Kreationen begeistert er seine zahlungskräftige Klientel. «Manaraga» ist ein Romanfeuerwerk voll absurder Einfälle und beissender Gesellschaftskritik. «Sorokin ist der russische Houellebecq.»

Veranstaltet durch: Literaturhaus Basel in Kooperation mit dem Osteuropa-Forum Basel.

Tickets:
Eintrittspreis: CHF 18.00 / 13.00
Reservation per Telefon: 061 206 99 96 (Bider & Tanner)
Reservation per E-Mail: ticket@biderundtanner.ch
Reservation per Internet: http://https//www.literaturhaus-basel.ch/tickets-info/

Hingehen:
Literaturhaus Basel, Barfüssergasse, Barfüssergasse 3, 4051 Basel

Ö1 (ORF) 23.01.2019: «Kein anderer Schriftsteller wurde in Russland so stark angefeindet, wie Wladimir Sorokin. Ultranationalisten haben von einigen Jahren seine Bücher verbrannt. Nun steht das Bücherverbrennen im Zentrum von Sorokins neuesten Roman «Manaraga. Tagebuch eines Meisterkochs»...»

( <...>Collapse )

Российский писатель Владимир Сорокин приглашён писать сценарий, и в апреле 2008-го первые сцены снимаются в Петербурге и Москве. Затем Хржановский берёт паузу, едет в Харьков, где «всё сильно дешевле». Своего рода спасение, учитывая, что первичный бюджет в 5,9 миллионов евро уже потрачен — «хотя съёмки толком и не начались» (Филипп Бобер).

Очень скоро проект меняет облик и размер. Хржановский занимает офис на величественной площади Свободы, в центре города-миллионника, в котором Ландау прожил большую часть своей жизни. Режиссёр одержим безумной идеей: заново отстроить институт, таким, каков он был в советские годы. Местом стройки выбран заброшенный бассейн. Перед художниками-постановщиками и костюмерами ставится задача воссоздать вплоть до мельчайших деталей (от звука поливальных машин до нижнего белья) дух эпохи.

Сорокина просят на выход: тут уже не снимается кино, а разыгрывается человеческая комедия, в застенках. Ведь Хржановский хочет, чтобы институт функционировал денно и нощно, а кому не нравятся новые порядки — до свиданья… Герои оказываются в тени гения и под пятой диктатуры. Всё это на деньги богатейшего бизнесмена Сергея Адоньева, которому Филипп Бобер поспешно уступает права. Кастинг принимает дантовские пропорции. Людей прослушивают тысячами, каждому столу нужны мозги, станку — рабочие руки. Хржановский активно пользуется своими «связями». Благодаря старому другу, математику и физику, а ныне предпринимателю Дмитрию Фальковичу, он знакомится с Никитой Некрасовым, учёным из Принстона, чьи исследования курирует нобелевский лауреат по физике Дэвид Гросс. Оба приезжают в Харьков, Некрасов аж на несколько месяцев, Гросс — всего на пару дней. Но уже пошёл эффект домино: подтягиваются и другие учёные, и не из последних: китаец Синг-Тунг Яу, лауреат премии Филдса в 1982-м, и итальянец Карло Ровелли, специалист по квантовому притяжению.

( <...>Collapse )

Dine bøger beskrives ofte som anti-utopiske. Hvordan synes du selv, at dette begreb beskriver dit arbejde?

»Du kan kalde Is-trilogien anti-utopisk. Jeg har ikke noget imod det, men det var ikke min ambition. Mit formål med bogen var at undersøge det tyvende-århundrede, men fra et overraskende perspektiv.«

Her indsætter Sorokin sit første »da«, som han gerne bruger, når han vil understrege sine egne udsagn eller bekræfte tolkens oversættelse.

»Da. Et næsten umenneskeligt perspektiv. Set gennem øjnene af sektens medlemmer. Først og fremmest ville jeg dog lave en gave til mig selv. Det tyvende århundredes historie har så mange klicheer. Du kan ikke længere se det klart. Derfor var det nødvendigt, at finde en måde at se det fra et nyt perspektiv. Til det var meteoren en stor hjælp.«

I et interview du gav til Der Spiegel i 2007, beskrev du, hvordan du som historiefortæller var blev påvirket at Moskvas undergrund, hvor det var normalt at være a-politisk. Idealet var, som du selv beskrev, Picasso, som sad og malede æbler da de tyske tropper gik ind i Paris. Nu citerer jeg bare: ”Jeg holdt fast i det princip indtil jeg fyldte halvtreds. Nu er borgeren i mig kommet til live.” Da jeg læste dette, kunne jeg ikke lade være med at spekulere på, hvad der fik dig til at ændre mening

»Det skete efter Is-trilogien. Vi ændrer os alle sammen. Jeg forandrer mig også. Selvfølgelig påvirkede det der sker i Rusland også min holdning. Det bringer én tilbage til tiden under Bresjnev. Jeg kan ikke længere holde ud at indånde denne rådne totalitære luft. Derudover ønsker jeg, med hver ny bog jeg skriver, at åbne op for noget nyt. Det er også derfor, at mine bøger er så forskellige. Det er mit princip. Med hver ny bog forandres jeg også selv en lille smule. Jaaaa. Forandres. Jeg kommer ikke til at skrive på denne her måde fra nu af (Sorokin peger på et eksemplar af En opritjniks dag.) Efter den skrev jeg en bog, som var fuldkommen anderledes. Den hedder Snestormen. Det er en stille bog. Den er ligesom en lang og håbløs russisk vinter.«

( Read more...Collapse )

— Vladimir Georgievic, partiamo da qui. La giornata raccontata in prima persona da un «opricnik» (così si chiamavano le guardie di Ivan il Terribile) è una distopia ambientata a Mosca nel 2027. La monarchia è stata restaurata, il Cremlino è ritornato al bianco delle origini, il Grande Muro si estende dall’Europa alla Cina. L’ordine è assicurato dalle guardie del Sovrano, gli «opricniki ». Andrej Komjaga ci conduce tra le efferatezze quotidiane sue e dei compagni che assicurano la vita dello Stato e del Sovrano. In Russia oggi si vive come a quei tempi?

— L’ho scritto in un mese, di getto. Ho recuperato la lingua del XVI secolo, il pei riodo del Terribile, e l’ho mischiata a elementi contemporanei. Avevo concepito il libro come un rituale magico, una sorta di esorcismo contro le cose brutte. Oggi chi lo legge mi dice che ho avuto una premonizione. Come scrittore ne sono soddisfatto. Da cittadino sono scioccato.

— Vivere a Berlino è una forma di protezione?

— Vivo tra Berlino e Mosca perché ho bisogno di Ordnung e disordine. Sono nato artisticamente al tempo di Jurij Andropov, il reggente dell’Unione Sovietica dopo Breznev, che era un uomo tetro e crudele. La nostra cerchia, l’underground dei primi anni Ottanta, cominciò a essere presa di mira: intimidazioni, arresti… Un giorno uomini del Kgb vennero nel mio appartamento. Brutti tempi per gli artisti. Mi accorsi allora che in Russia uno scrittore per tradizione secolare ha due possibilità: avere paura o scrivere. Decisi che la prima opzione non era dignitosa. La Russia oggi è un vecchio, enorme Titanic, un rudere economico con molti buchi che si muove molto lentamente. Ai piani alti l’élite ricca ed elegante balla, beve, fa l’amore… Sotto i tavoli vanno alla deriva, tutto cade e si rompe.

— Che cosa consiglierebbe a Putin?

— Lui è un uomo del Kgb circondato da uomini del Kgb. Sa che la gente ha memoria della paura che incuteva lo Stato e la usa. Il sistema non si può fermare né può ripensare sé stesso. Negli scacchi c’è una situazione che in tedesco si chiama Zugzwang: è quando un giocatore non ha più a disposizione mosse buone. Putin si trova in questa situazione. La Russia rimane imprevedibile. Anche se devo ammettere che oggi condividiamo questa incertezza con l’America e l’Europa.

— Nel suo libro più recente, «Manaraga », lei si occupa anche dell’Europa. Un’altra distopia, questa volta ambientata nel 2037. L’Occidente ha vinto un conflitto apocalittico con un nemico islamico non precisato e l’élite globale va pazza per il «book’n’grill»: si contende chef fuori legge che cucinano sul fuoco acceso con le prime edizioni dei classici della letteratura. Il suo protagonista è uno chef specializzato in letteratura russa. Fantastica di possedere la prima edizione delle «Anime morte» di Gogol’ per arrostire costine di maiale e non si sognerebbe mai di svilire la sua arte bruciando opere di Gor’kij.

— Per me è una dichiarazione d’amore al libro di carta. Un tentativo di proteggerlo. Una volta ero all’università di Stanford e mi è capitato tra le mani il diario di un ufficiale fuggito dall’Unione Sovietica nei primi anni Venti. Nell’ultima pagina si trovava ancora il fiore che aveva raccolto a Odessa un attimo prima di lasciare la sua terra. Il libro di carta conserva la memoria di una vita. Ma l’era di Gutenberg è finita con l’elettricità. L’idea diManaraga (dal nome della montagna negli Urali dove si trova nel libro una tipografia che produce false prime edizioni di Nabokov, ndr) mi è venuta in un ristorante italiano qui a Berlino. Non scrivevo più da tre anni perché il romanzo Telluria mi aveva preso tutte le energie e mi dedicavo alla pittura. Guardavo il forno a legna e d’un tratto ho avuto un flash. In Russia attraversiamo un inverno politico molto freddo e la gioventù è tornata a considerare i libri come ceppi da ardere metaforicamente, sostanza da cui trarre il calore per proteggersi dalla propaganda della tv che il Kgb usa da vent’anni come un cannone contro le menti. Quando vedo persone che conosco dagli anni Settanta, scrittori, giornalisti, artisti che sostengono che è giusto impossessarsi della Crimea perché è un vecchio territorio russo, so che il loro cambiamento dipende da questo cannone. Ma adesso il meccanismo non funziona più così bene. I giovani cercano la corazza necessaria nella musica, soprattutto il rap, e nella letteratura. Oggi si vedono ragazzi uscire dalle librerie con pigne di libri di autori russi contemporanei come fossero ceppi da ardere, appunto. Ne sono affascinato. Una scena impensabile fino a cinque o dieci anni fa.

— Che autori leggono?

— Victor Erofeev, Victor Pelevin, Tatjana Tolstaja, Ludmila Ulitskaja, Sergej Lebedev….

— E chiaramente leggono anche lei…

— Sì… ma m’imbarazza dirlo.

Перед посещением

1. Чтобы войти на территорию DAU, Вы должны быть обладателем визы, которая предоставит Вам доступ в Театр Шатле и Театр-де-ля-Виль, где будет разворачиваться эксперимент.

2. Вы должны подать онлайн заявку на получение визы как минимум за 2 часа до посещения. Существует несколько типов виз и Вы должны понимать, что Ваш опыт DAU будет отчасти предопределен в зависимости от типа визы, который Вы выберете. DAU сделает выбор для и вместо Вас, будьте готовы к сюрпризам.

3. Существует несколько типов виз.
Ознакомьтесь с ними внимательно прежде чем сделать выбор.

4. Визы S1 и М1 предполагают создание общего пользовательского профиля и заполнение психометрической анкеты. Это необходимо для того, чтобы наш алгоритм смог разработать индивидуальную программу посещения DAU специально для Вас. Мы задаем необычные, иногда провокационные вопросы. Это часть опыта DAU. Ваши персональные данные будут храниться в полной конфиденциальности и не будут переданы неправомочным третьим лицам, как того требует Генеральный регламент о защите персональных данных (GDPR). Чтобы узнать о том, как мы собираем и храним Ваши персональные данные, Вы можете ознакомиться с нашей Политикой Конфиденциальности.

5. Вы сможете получить Вашу визу DAU в день и во время, которые Вы укажете во время заполнения онлайн заявки. Мы настоятельно рекомендуем прибыть за 30 минут до назначенного Вам времени.

6. Для получения визы DAU Вам понадобится документ подтверждающий личность с фотографией (паспорт, водительское удостоверение, идентификационная карта).


Внутри DAU

Багаж запрещен
Багаж и крупногабаритные предметы запрещены на территории DAU. Разрешены личные вещи размером не больше формата А4. Примите к сведению, что на территории нет камер хранения.

Электронные приборы запрещены
Мобильные телефоны, планшеты, ноутбуки, айпады, камеры и пр. запрещены на территории DAU. Пожалуйста, оставьте все Ваши девайсы дома. Если при Вас будет мобильный телефон, мы вынуждены будем забрать его на время Вашего посещения DAU. Он будет помещен в безопасную камеру хранения. На случай непредвиденных обстоятельств будут установлены экстренные телефонные линии и все необходимые номера будут предоставлены во время заполнения заявки на получение визы.

На время посещения Вам будет предоставлен девайс DAU. Этот смартфон будет Bашим персональным навигатором по территории и в то же время будет призван гарантировать соблюдение Вами внутренних правил территории. Если Вы нарушите правила, DAU оставляет за собой право аннулировать Вашу визу и вывести Вас за пределы территории.


Какую визу выбрать

Вы должны подать онлайн заявку на получение визы как минимум за 2 часа до посещения. Во время заполнения заявки Вы сможете выбрать время и дату Вашего посещения. Территория DAU будет открыта 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. Для получения виз S1 и M1 Вам необходимо заполнить анкету, чтобы мы могли индивидуализировать Ваш визит.

A1
Виза 6 часов
€35
Предоставляет однократное посещение территории DAU длительностью до 6 часов. Повторное посещение невозможно. Без анкеты.

S1
Виза 24 часа
€75
Предоставляет доступ на территорию DAU длительностью до 24 часов. Повторное посещение в течение этих 24 часов разрешено. Требуется заполнение анкеты.

M1
Безлимитная виза
€150
Предоставляет доступ на территорию DAU на весь срок ее существования в Париже. 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. Выберите время и день посещения для первого визита и Вы сможете вернуться в любое время. Требуется заполнение анкеты.

Im Literaturhaus beginnt das Jahr mit einer literarischen Groteske. Vladimir Sorokin wirft in "Manaraga. Tagebuch eines Meisterkochs" einen Blick ins Jahr 2037: Bücher werden nicht mehr gelesen, geschweige denn neu gedruckt, sie dienen als Brennmaterial für die Zubereitung exklusiver Speisen.

Book’n’Grill heißt der Trend, dessen Meister Geza ist. Mit Stör-Schaschlik über Dostojewskis "Der Idiot" oder Wiener Schnitzel über Arthur Schnitzler begeistert er seine zahlungskräftige Klientel. Doch sein Erfolg findet Nachahmer und so sieht sich Geza plötzlich vor unerwartete Probleme gestellt. In "Manaraga. Tagebuch eines Meisterkochs" (Verlag Kiepenheuer & Witsch) findet Vladimir Sorokin so absurde wie eindringliche Bilder der Gesellschaftskritik. Im Gespräch mit Katharina Heinrich äußert er sich über die Dekadenz und Ignoranz einer Epoche. Stefko Hanushevsky liest aus der Übersetzung von Andreas Tretner.

Veranstaltungspartner: Verlag Kiepenheuer & Witsch, Lew Kopelew Forum

Tickets: 12,10 €

— Pana najnowsza powieść «Manaraga» opowiada o przyszłości, w której ulubioną rozrywką klas wyższych jest przyrządzanie ekskluzywnych potraw na ogniu z bezcennych wydań książek. Skąd ten pomysł?

— Pewnego dnia byłem z przyjaciółmi w jednej z berlińskich pizzerii. Siedziałem obok pieca na drewno. Z jakiegoś powodu zaczęliśmy mówić o paleniu książek. Pomyślałem sobie: «Tołstoj czy Dostojewski pisali naprawdę grube tomy. Można by to jakoś spożytkować...». Tak narodził się pomysł na podziemną kuchnię — motyw przewodni «Manaragi". Ta powieść łączy moje dwie obsesje: książki i jedzenie.

— W jednej z pana wcześniejszych książek syberyjska wróżbitka pali w piecu Czechowem.

— Od tego zaczęła się nasza rozmowa w pizzerii. "Book'n'Grill" odsyła do wielu skojarzeń — do palenia książek przez nazistów albo oblężenia Leningradu, podczas którego ludzie używali książek jako źródła ciepła. Moje książki również palono w Rosji jakiś czas temu, choć putinowska młodzież głównie wrzucała je do gigantycznego sedesu z papier mâché, żeby pokazać, gdzie jest miejsce Sorokina. Putin mówił wtedy, że czeczeńskich terrorystów dopadnie w kiblu. Mnie też więc tam wrzucono.

— Myśli pan, że książki wyginą? Albo staną się jedynie podpałką do grilla dla zdegenerowanej elity?

— Człowiek jest bardzo elastycznym zwierzęciem — nieustannie testuje nowe możliwości, a potem się do nich dostosowuje. Można się po nim spodziewać wszystkiego. Ale myślę, że ludzkość nie rozstanie się z książkami aż do końca. Choć tych drukowanych będzie coraz mniej. Już dziś papierowa książka to wyspa w oceanie cyfrowym. Przetrwa wyłącznie jako produkt retro — stanie się rarytasem tak jak ekologiczne produkty zaś nieliczni smakosze za wszelką cenę będą chcieli czytać po staroświecku. Z papierową książką można zrobić wiele rzeczy — wąchać jej strony, włożyć ją pod poduszkę, wylać na nią łzy, wino czy krew. Jeśli chodzi o losy książki, jestem pesymistycznym optymistą.

— To jest chyba pana pierwsza powieść, w której Rosja się właściwie nie pojawia. Dlaczego?

— Bo jako pisarz zawsze chcę zrobić coś nowego. A poza tym od jakiegoś czasu żyję nie tylko w Rosji, ale również w Berlinie. A więc jestem w połowie Europejczykiem. Pierwszy raz przyjechałem do Berlina w 1988 r. To była moja pierwsza podróż na Zachód. Od razu pokochałem to miasto. Miało ową «Lebensraum» — wielką przestrzeń do życia. Poza tym Berlin niczego od ciebie nie wymaga. Możesz tu robić, co ci się tylko podoba. To niewiarygodnie demokratyczne miasto. Podczas gdy Moskwa jest napastliwa i agresywna. Ona nie jest już miastem. Jest miejscem, w którym przebywa władza. Wszystko dzieje się w imię władzy, a nie w imię zwykłego mieszkańca. Jeśli przetrwały jakieś stare drzewa, to zostaną wycięte. A dawne budynki będą wyburzone. Zaś spacerując w pobliżu Kremla, od razu poczujesz, że jesteś w niebezpiecznym miejscu.

— Ale część życia spędza pan w Moskwie?

( Read more...Collapse )

Kategorie: Lesung und Gespräch
Reihe: International
Moderation: Heinrich Pfandl, Agnes Altziebler
Lesung: Rudi Widerhofer
Dolmetsch: Arno Wonisch

Ein dystopischer Roman der Extraklasse: Einige Jahre nach der Zweiten Islamischen Revolution ist die Welt kaum wiederzuerkennen. Druckereien drucken nur noch Geld, Bücher sind komplett aus dem Alltag verschwunden. Außer für den Meisterkoch Geza und einige reiche Upper-Class-Zeitgenossen: Sie zelebrieren Book‘n‘grill-Events, bei denen aus Museen entwendete, bibliophile Ausgaben als Grillkohle für erlesenes Slow-Food verwendet werden. Der Gipfel der Dekadenz und Ignoranz – und Ausgangspunkt für ein groteskes Sprachfeuerwerk à la Sorokin.

In Kooperation mit Institut für Slawistik.

Mitwirkende: Vladimir Sorokin / Heinrich Pfandl / Agnes Altziebler / Rudi Widerhofer
Preis: € 6,00
Preis ermäßigt: € 4,00
Raum: Saal

— Im ersten Moment scheint es kannibalisch, über den Büchern berühmter Autoren Steak oder Stör zu grillen. Aber es hat wohl auch eine ästhetische Komponente, wenn man ein großes Kunstwerk auf diese dekadente Art und Weise, die Sie in Ihrem Buch beschreiben, zubereitet.

— Ich verstehe, dass meine Idee des Book ’n’ Grills sehr viele Assoziationen weckt, die provokativ sind, wenn man an die Bücherverbrennung bei den Nazis denkt oder daran, dass die Menschen in Leningrad während der Blockade im Zweiten Weltkrieg Bücher zum Heizen benutzt haben. Auch wurden in Russland meine Bücher vor ein paar Jahren verbrannt. Ich bin ein sehr intuitiver Schreiber, der mit einem Impuls beginnt. Wenn ich eine Idee habe, versuche ich, diese so auszuarbeiten, dass die Geschichte um sie herum möglichst überzeugend und glaubwürdig wird. Ich kann Ihnen gern verraten, welche ursprüngliche Idee mich zu diesem Buch gebracht hat.

— Gerne.

— Das war an einem Wintertag. Zusammen habe ich mit einem befreundeten Philologen in einem Berliner Restaurant gegessen. Dort gab es so einen italienischen Pizzaofen. Wir haben dabei über die Szene in meinem Roman "Der Tag des Opritschniks" gesprochen, als die Hexe aus Sibirien dicke Bände klassischer russischer Literatur verbrennt. Und ich dachte nur: wie schade, dass beim Verbrennen dieser Bücher so viel Wärme verlorengeht. Diese Idee hat sich dann so sehr in meinem Kopf festgekrallt, dass sie sich die nächsten Tage zu entwickeln begann. Ich habe mich dann hingesetzt und mit dem Schreiben begonnen. Das war für mich sehr unerwartet, da ich eigentlich eine Pause machen wollte — nach dem Roman "Telluria", der mir kreativ sehr viel abverlangt hat.

— Zentrales Thema von "Manaraga" ist also die Literatur und die Beziehung der Menschen zu ihr?

— Als Schriftsteller kann und will ich nicht alles erklären, was ich schreibe. Aber ja. Ich wollte einfach eine Geschichte über die Literatur erzählen, über die Beziehung der Menschen zur Literatur, die in der Zukunft nahezu gestorben sein wird, weil eben niemand mehr Bücher liest. Diese Geschichte sollte einerseits lustig sein, aber auch traurig. Eine Farce und eine Tragödie zugleich. In der Zukunft, die ich beschreibe, hat die Literatur nur noch eine Funktionalität als Ding — wie eine Steinaxt zum Beispiel. Der ästhetisch-kulturelle Wert der Literatur ist vernichtet. Und ich halte es für sehr wahrscheinlich, dass es so kommen wird, dass man Bücher eben nur noch als Brennholz benutzt. Andererseits habe ich die Hoffnung, dass es auch in Zukunft Leute geben wird, die Literatur schreiben und lesen können. Denn auch für solche aufwendigen Fernsehserien, wie sie gerade in Mode sind, braucht man solche Menschen.

— Der Protagonist Géza, ein Meisterkoch dieser Grillkunst, hat sich auf die russische Literatur spezialisiert. Die russischen Klassiker spielen ja immer wieder eine zentrale Rolle in Ihren Romanen. Ist das Book ’n’ Grill ein Versuch, den Mythos der russischen Literatur zu zerstören, um Raum für Neues zu schaffen?

— Jeder junge Mensch, der die ersten Schritte in der russischsprachigen Literatur macht, profitiert von dem Mythos der russischen Literatur. Der ist wie ein Bonus. Andererseits wiegt dieser Mythos sehr schwer auf unserer Kultur und darauf, wie man unsere Kultur wahrnimmt. Tolstoj ist eben eine Marke wie Kalaschnikow oder Wodka. Dostojewski und Tschechow stehen wie Titanen oder Dinosaurier hinter dem Rücken eines jeden, der sich in die russische Literatur wagt. Mir war immer daran gelegen, den Raum der russischen Literatur zu erweitern. Und das schafft man nur, wenn man den Großen auch ab und zu einen Kinnhaken mitgibt.

— Nach ihrem letzten Roman "Telluria" haben Sie eine Schreibpause eingelegt. "Manaraga" wirkt sehr leichtfüßig, es sprüht vor Witz und Ironie — die Pause scheint Ihnen gutgetan zu haben.

— Der Stil, den ich in dem Roman verwende, hat selbst verständlich seine Bedeutung. Erstens habe ich ein sehr europäisches Buch geschrieben. Dazu musste ich eine erzählerische Sprache finden, die dem entspricht und die diesen Geist des Humors und des Abenteuers transportiert. Zudem ist Géza, aus dessen Sicht die Ereignisse wiedergegeben werden, jemand, der seine Arbeit liebt, der gerne unterwegs ist, der Teil dieses Book-’n’-Grill-Elitenzirkels ist. Er reflektiert seine Arbeit nicht in moralischen Kategorien. Er hegt keine Zweifel. Die beginnen erst am Ende des Romans. Über die Literatur, die er verheizt, denkt er nur als Brennmaterial nach und als ertragreiche Einnahmequelle. Er selbst ist ja auch ein Flüchtling, der kein Zuhause hat. Damit ist das Book ’n’ Grill ein wichtiger Bestandteil seiner Identität. Ohne seinen Beruf wäre er nichts. Dieses Paradox hat mich interessiert. Dass man Genugtuung an einer Arbeit erlangen kann, die eigentlich amoralisch und grotesk ist.

— Wie lange haben Sie nach "Telluria" pausiert?

— Die Pause ist etwas kürzer geworden als gedacht, nämlich drei Jahre. Eben wegen des Pizzaofens in Berlin. Solche Pausen hat es bei mir immer gegeben. Vor dem Buch Der himmelblaue Speck habe ich sieben Jahre keinen Roman geschrieben, sondern Theaterstücke oder Erzählungen. Und ich male ja auch sehr viel. An Manaraga habe ich letztlich rund ein Jahr gearbeitet.

— Ihre Bücher sprühen vor Fantasie und Freiheit. Das hat sicher mit Ihrem Großwerden in der Sowjetunion zu tun, wo es Fantasie eben nur im Verständnis der Partei geben durfte.

— In der Sowjetunion war die Fantasie die einzige Möglichkeit, unsere kleinen Utopien vor der großen kommunistischen Utopie zu schützen. Für mich war das tatsächlich eine Rettung. Viele haben getrunken. Andere haben sich in die Kreativität gerettet. Ich weiß nicht, was ohne die Literatur aus mir geworden wäre. Heute rettet mich die Literatur vor der Routine und vor dem Alltag.

— Viele Ihrer Romane sind Antiutopien. Lässt es sich im postsowjetischen Raum leichter Dystopien schreiben als anderswo?

— In Russland gibt es aktuell keine Gegenwart. In der Sowjetunion haben alle mit der Hoffnung auf ein besseres Leben gelebt. Man hatte also eine Zukunft. Die gibt es jetzt nicht mehr. Putin und seine Mannschaft haben die Zeit eingefroren bzw. angehalten. Wir leben in einer Mischung aus Historischem aus dem Mittelalter und aus der Sowjetunion. Es gibt keine Dynamik nach vorn. Das lässt sich gut in der Literatur beobachten. In den vergangenen 20 Jahren ist kein Roman in Russland erschienen, der die Mechanismen der gegenwärtigen Realität beschreibt. In so einer Situation kann man nur fantasieren oder man erinnert sich an die Vergangenheit.

— Verfolgen Sie die zeitgenössische deutschsprachige Literatur?

— Ich frage meine Kollegen immer: Gibt es einen neuen Stern in der deutschsprachigen Literatur? Und die meisten fangen dann an zu lachen. Diesen Stern scheint es wohl nicht zu geben. Vielleicht liegt es an der Angst vor der Fantasie. Denn in den Zwanzigern und Dreißigern gab es wohl sehr viel davon. Dann kamen die Nazis. Und mir scheint, dass die Kultur in Deutschland nach dem Krieg eine sehr verängstigte ist. Es gab Ausnahmen wie Fassbinder, der sich wie ein Wahnsinniger von dieser Angst freigemacht hat. Aber in der Literatur scheint das nicht geglückt zu sein.

— Sie selbst gelten ja schon seit geraumer Zeit als Klassiker der russischen Literatur. Ist Ihnen nicht eher unwohl bei diesem Gedanken?

— Noch will ich kein Klassiker sein. Ich lebe ja noch.

— Wenn Sie auf einem Ihrer Bücher etwas grillen müssten, welches Buch würden Sie wählen und welches Gericht würden Sie auf ihm zubereiten?

— Ich habe das Buch Roman geschrieben, ein sehr dickes Buch. Darauf würde ich versuchen, eine klassische russische Kohlsuppe zu kochen, die Schtschi.