Владимир Сорокин / Vladimir Sorokin

Wann: So, 11. November 2018, 16:00 Uhr

Wo: Freiburg, Literaturhaus (Bertoldstraße 17, 79098 Freiburg im Breisgau)

Vorverkauf: Ticket kaufen

Vorverkauf auch unter Tel.: 0761 - 496 88 88 oder bei den BZ-Geschäftsstellen

Veranstalter: Literaturhaus Freiburg


Maria Stepanova: Nach dem Gedächtnis
Moderation: Olga Radetzkaja

Die Lyrikerin und Essayistin Maria Stepanova, geboren 1972 in Moskau, zählt zu den aufregendsten russischen Intellektuellen dieser Tage. Als Chefredakteurin leitet sie seit 2012 das Online-Portal und Kulturmagazin colta.ru. Nun erscheint mit Nach dem Gedächtnis (Suhrkamp, 2018) ein essayistischer Roman zwischen Liebesgeschichten und Reiseberichten, Reflexionen über Fotografie, Erinnerung und Trauma. Entlang der Spuren ihrer weitverzweigten jüdisch-russisch-europäischen Familie von Ärzten, Architekten, Bibliothekaren, Buchhaltern und Ingenieuren durchmisst Stepanova einen Gedächtnisraum, in dem die Linien des privaten Lebens haarscharf an den Abbruchkanten der Epoche entlangführen.

In gewaltgeprägten Zeiten dazu prädestiniert, Opfer von Verfolgung und Repressionen zu werden, haben alle ihre Verwandten es geschafft, als Untermieter der Geschichte die Schrecken des 20. Jahrhundert zu überleben. Wie war das möglich? Aus dieser Frage ist ein außergewöhnliches Buch entstanden, das die vielfach ausgezeichnete Übersetzerin Olga Radetzkaja ins Deutsche übertragen hat in einer leichten poetischen Sprache, die von sinnlicher und intellektueller Anschauung zehrt.


Vladimir Sorokin: Manaraga. Tagebuch eines Meisterkochs
Moderation: Thomas Geiger, Dolmetscherin: Dr. Elisabeth Liphardt

Nach Der Tag des Opritschnik (2007), Der Schneesturm (2012) und Telluria (2015) legt der russische Meister der Groteske sein nächstes Romanfeuerwerk vor. In Vladimir Sorokins Manaraga. Tagebuch eines Meisterkochs (Kiepenheuer & Witsch, 2018) frönt der Koch Geza einer neuen Mode, Book n Grill. Denn im Jahr 2037 werden Bücher nicht mehr gelesen, geschweige denn gedruckt, sie dienen allein als Brennmaterial für exklusive Speisen. Geza, Spezialist für russische Klassiker, ist der Star der Upper-Class-Szene, er kennt die besten Rezepte: Stör-Schaschlik über Dostojewskis Idioten oder Wiener Schnitzel über Arthur Schnitzler. Doch auf dem fernen Berg Manaraga macht sich sein größter Konkurrent daran, das ganze elitäre Geschäft zu unterwandern und Geza kaltzustellen ...

Sorokin ist einer der schärfsten Kritiker der politischen Eliten Russlands und gilt als der bedeutendste zeitgenössische Schriftsteller des Landes, ausgezeichnet mit dem russischen Booker-Preis und dem Andrei Bely-Preis für Verdienste um die russische Literatur sowie dem Gorki-Preis. Seine Bücher, zahlreiche Drehbücher und Theaterstücke sind in 22 Sprachen übersetzt.

— В одном из ваших рассказов четко видно, как впервые ребенок видит жестокость: видит и потом, видимо, воспроизводит. Я правильно уловил вашу мысль, что человек не рождается жестоким с самого начала? Что жестокость начинается с примера, который он видит вокруг себя?

— Да, конечно. Я вырос в тоталитарном государстве, где жестокостью было пропитано все. Она, как воздух, заполняла все. Я вспомнил Крым: я помню очень хорошо одно из первых детских впечатлений. Мне было, по-моему, лет девять. Мы с отцом приехали в Алупку и сняли такой почти сарайчик. Во дворе сарайчика росло совершенно чудесное персиковое дерево. На дерево можно было забраться, оно было разлапистое.

И вот я забираюсь, срываю персик, он мягкий, шершавый. И вдруг из-за забора слышу какие-то странные хлюпающие звуки. А потом я понял, что это соседи. Там жила семья: жена, выпивающий муж и отец этой жены. Я разобрал, что это за звуки — это муж бил старика. Наконец, тот отчаянно спросил: "За что ты меня бьешь?" А тот говорит: "Да потому что хочется".

Сочетание этой идиллии, этого персика и вот этих странных всхлипов и ударов — вот, собственно, наша жизнь.

Все советское детство, юность — это было непрерывное столкновение с насилием. Везде: в детском саду, в школе, на улице с хулиганьем, дома с советскими родителями и так далее. Советские люди не могли выбирать. За них выбирало государство: начиная от сигарет, которые они должны были курить, до всего остального. Первое поколение, которое что-то стало выбирать само, — я думаю им сейчас, наверное, лет 30-35.

Этот колоссальный опыт насилия, как ледник, ползет, конечно, за постсоветским человеком. И этот опыт насилия властью сейчас активно используется в виде пещерного страха, чтобы пугать массы.

— Было ли когда-нибудь у вас такое, чтобы какой-нибудь очень авторитетный бандит сказал вам, что ему очень нравятся ваши книги? Или, наоборот, что ему они очень не нравятся?

— Знаете, когда был скандал с "Голубым салом", и на меня завели уголовное дело, я шел по Ленинскому проспекту в Москве. И вдруг передо мной остановился классический бандитский джип. Открылось окно и соответствующий персонаж говорит: "Глаза у тебя честные. Какого *** они к тебе привязались?" После этого окно закрылось, и он уехал.

Есть разные бандиты на самом деле. Есть очень целомудренные, которые не любят мат, например, в общественных местах. Нет, ну были люди, конечно, какие-то знакомые знакомых, которые говорили в мой адрес какие-то хорошие слова. Но они такие же циники, им это в забаву все: тексты, где есть мат, где есть насилие, какая-то брутальная сексуальность — это кайф.

Один отставной военный написал гневное письмо, и ясно почему: потому что мат в моих книгах разрушал сакральный язык подавления подчиненных.

— У людей в России вдруг появилось ощущение, что им очень нужна нормальная полиция, для того, чтобы сосед, которого вы наблюдали с персикового дерева, не мог бить. Просто нормальный участковый, не какой-то фантастический сверхперсонаж, не сотрудник госбезопасности, не бандит, который наверняка думает, что он восстанавливает справедливость. Просто обычный хороший полицейский, который просто делает свое дело. Это так?

— Это голос молодого здорового поколения. Я живу между Берлином и Подмосковьем. В Берлине редко бывает, когда я вижу полицейских, но вижу. Но там, конечно, за километр чувствуется, что идут твои вооруженные защитники, и в любой ситуации ты можешь на них рассчитывать. В Москве, когда я вижу полицию — понимаю, что собственно, идут вооруженные бандиты просто, которых лучше обойти.

— Я уверен, что вы это знаете, что вдруг во всем мире одновременно появилось движение #MeToo или #ЯНеБоюсьСказать. Очень много мужчин и женщин, посмотрев друг другу в глаза, поняли, что они причиняли насилие бесконечное количество раз. Как вам кажется, это универсальная история для всего мира? И начнется ли с этого момента какая-то точка невозврата к нетерпимости?

— В России палач и жертва уже давно превратились в такого кентавра, они вместе существуют. Их очень трудно разделить. У них такой вечный половой акт идет. И, учитывая, что власть это активно использует, ей как раз невыгодно никакое покаяние. Это идет к чему-то бОльшему, но очень медленно, как мне кажется. Хотя опять же об этом надо спросить молодых людей.

— В ваших книгах многие совершенно справедливо видят предсказание ближайшего будущего. Вот рассказ "Белый квадрат". Один из его аспектов — ближайшее будущее людей, которые сейчас занимаются специфическим развращением людей на телевидении и делают это довольно профессионально. Это действительно, может в каком-то виде для них закончиться кровавой историей, или нет?

— Я не предсказываю в своих книгах, я принимаю некие волны. То есть я пользуюсь некой внутренней антенной, в которой больше интуиции, чем опыта. То, что выходит из-под пера, меня скорее удивляет. Но, собственно, я должен удивить сначала себя. Если это получается, это уже хорошо. Если я не чувствую, что получится текст, который меня удивит, я стараюсь занять руки чем-то другим. Писатель — это машина такая, она сидит за столом и заполняет бумагу или экран некими буквами, а потом люди говорят, что "мы не можем обойтись без этих букв". Это абсолютно загадочный процесс.

О советском и постсоветском человеке

Уместно говорить об импотенции постсоветского человека. У советского иногда стояло на что-то. Здесь же (в современной России – прим. ZIMA) удивительное равнодушие к тому, что с тобой делают. Оно длится и длится, интересно, чем это кончится. Либо всеобщим вырождением и умиранием, либо наоборот наступит эрекция мощная.

Отслоение советского человека — всю жизнь выдавливать из себя по капле совка. Я занимаюсь этим всю жизнь и до сих пор не выдавил.

О предсказаниях в книгах

Был такой в литературном андеграунде 1960-70-х Ян Сатуновский, он сказал хорошую вещь, что осознанные предчувствия недействительны. Я не предсказываю, я принимаю некие волны. Я пользуюсь некоторой внутренней антенной, в которой больше интуиции, чем предчувствий. То, что выходит из-под пера, скорее, в общем, удивляет меня. Я должен удивить сначала себя. Если это получается, это уже хорошо. Если я не чувствую, что получится текст, который меня удивит, я стараюсь занять свою руку чем-то другим.

Лучше вообще не знать будущего, иначе будет просто неинтересно жить дальше.

О творчестве

Я мало что могу объяснить. Это очень внутренняя кухня. Писатель – это машина такая. Он сидит за столом и заполняет бумагу или экран буквами. Потом люди говорят: мы не можем обойтись без этих букв. Это загадочный процесс.

Некоторые вещи автор не может объяснить. Повествование когда идет, ты даешь ему волю, и оно развивается само.

О насилии

Я вырос в тоталитарном государстве, где жестокостью было пропитано все. Она, как воздух, заполняла все. Одно из первых детских впечатлений: мне было лет девять, мы с отцом приехали в Алупку, сняли такой почти сарайчик. У нас во дворе сарайчика росло чудесное персиковое дерево. И вот мое первое утро в Крыму. Чудесная погода, море, которое я не видел до этого. На дерево можно было забраться – оно было такое разлапистое. И я забираюсь, срываю персик, помню, мягкий такой, шершавый. И вдруг из-за забора я слышу страшные звуки. Я понял, что это соседи. Там жила семья: жена, муж выпивающий и отец этой жены. Звуки хлюпающие такие. Этот муж бил этого старика. Наконец он отчаянно спросил: «За что ты меня бьешь?» Он ответил: «Потому что хочется». Он был уже с утра пьяный. И сочетание этой идиллии, этого персика, сок которого тек у меня по губам; и эти странные всхлипы и удары – вот, собственно, наша жизнь. Все советское детство, юность – это непрерывное столкновение с насилием: в детсаду, на улице с хулиганьем, дома с советскими родителями; ну и так далее.

Этот колоссальный опыт насилия, который властью сейчас активно используется для такого пещерного страха, чтобы пугать массы, — оно как ледник ползет за постсоветским человеком. Это долгий процесс.

Насилию, конечно, учатся, это естественный опыт. Если взять армию советскую: служили два года. Первый год это был год опыта унижаться; второй год – опыта унижать других. Безусловно, в этом государстве этот народ, под своей кожей, в своей памяти, за XX, да и XIX век, накопили огромный опыт насилия. В этом смысле это место уникальное, но жить там, конечно, тяжело. Но для писателя это Эльдорадо.

В России палач и жертва давно превратились в кентавра. Они вместе существуют, их очень трудно разделить, это вечный половой акт.

О поколениях

Молодежь, которая родилась уже не в «совке», — здоровее, безусловно. Потому что у нее уже есть опыт путешествий, жизни на Западе. Даже жизнь в 90-е годы, при всей ее дикости, все-таки давала и несколько другой опыт людям. Они понимали, что такое рынок, ответственность за какие-то поступки. Главное: советские люди не могли выбирать. За них выбирало государство: начиная от сигарет, которые они должны были курить, — до всего остального. Первое поколение, которое стало что-то выбирать, — им сейчас лет 30-35.

О подавленной сексуальности

Чехов описывал, как его братья в 14 лет отвели в публичный дом. Я ему, конечно, позавидовал, потому что мои советские родители, когда у меня возник какой-то интерес к девочкам, ничего умнее не придумали, как записать меня в секцию самбо. Где мне очень быстро отбили печень. Все детство, безусловно, — подавление сексуальности на всех уровнях. Главный подавитель был советская власть. Потому что сексуальность – враг любой идеологии. Она не может быть коллективной. Даже если «группен секс», все кончают по-своему. И советская власть делала все, чтобы загнать это чувству в темноту комнат.

О московском концептуализме

Мне было 20 лет, когда я первый раз совершенно случайно мистическим образом попал в круг московского художественного андеграунда. У художника Эрика Булатова и у моей мамы был общий зубной врач. Она увидела мои рисунки и сказала: «Я знаю одного художника, он подпольный, делает очень странные картины». Мы познакомились, и началась другая жизнь. Когда я попал в советский культурный воздух, это были 1970-е годы, и он был спертый достаточно. А в этом круге был озон. Культурный озон, от которого кружилась, как известно, голова. Потом уже я стал, под влиянием этих идей и картин, заниматься литературой.

Влияние московского концептуализма, их идей — это есть в моей прозе. В начале 80-х я делал такие соцартистские тексты, которые начинались по-советски, а потом происходит какой-то взрыв.

Об эмиграции

Эмиграция — радикальный выбор. Это сожжение мостов. Я живу в двух местах, с которыми многое в жизни связано. Это Подмосковье, где я родился. Я родился в Быково, живу теперь во Внуково. И Западный Берлин, Шарлоттенбург, где я оказался впервые в 1988 году. Это был мой первый западный мир увиденный. Наверное, это не случайно – такие колебания между немецким <спокойствием> и российской непредсказуемостью – стимулируют творческий процесс. А потом, я люблю зиму. А в Берлине она очень сопливая и депрессивная, поэтому я люблю Россию. Нет, я не эмигрант. Пока, как принято говорить. Собственно, пока это возможно.

Редко когда я вижу берлинских полицейских, но вижу. И всегда за километр чувствуется, что идут вооруженные защитники твои, и в любой ситуации ты можешь рассчитывать на них. А в Москве идут вооруженные бандиты, которых лучше обойти. Это довольно прозрачная тема.

О еде

Еда, как и эрос. Это очень архаическая, важная часть нашей жизни, нашей физиологии. Еда меня завораживает не менее эроса и насилия. Это мир, который обрамлен искусством.

О российской действительности и планах на будущее

Тяжело, когда золото гротеска начинает лезть из земли само. Мы уже ходим по нему, и хочется увидеть нормальный камень хотя бы, не золотой. Я думаю, это этапы распада – когда гротеск становится общим местом. Это мне напоминает времена накануне 2014 года или времена Черненко. Они были разные, эти гротески, но некое чувство есть, что это такой концентрированный раствор гротеска, что его и не нужно именовать гротеском. Это рутина жизни. Писателю здесь лучше помолчать, что я сейчас и собираюсь сделать.

We meet in a Berlin café. I’m very excited: It’s not every day that one gets to interview a classic writer who’s still living. Vladimir Sorokin is considered a pillar of postmodernism in Russian literature..........................

Мы встретились в берлинском кафе. Не каждый день приходится беседовать с живым писателем-классиком. Владимир Сорокин считается столпом постмодернизма в русской литературе. В течение двух десятилетий его имя было одним из первых, которое называли в ответ на вопрос «Что такое современная русская литература?»

Однако в определенном смысле слова литература Сорокина также является полной противоположностью классической русской литературе, с которой он ведет активный диалог в большинстве своих книг. Его фантастика щедро приправлена грязными и вульгарными терминами, которые до недавнего времени были почти абсолютным табу в русской литературе, наряду с натуралистическими описаниями секса и процесса еды. Сорокин подробно описал дефекацию и употребление экскрементов, а также сцены садизма.

В течение его долгой карьеры Сорокина обвиняли в распространении порнографии. Уголовное преследование против него было инициировано прокремлевской молодежной организацией «Идущие вместе» в начале 2000-х годов, но прекращено из-за «отсутствия состава преступления». Кроме того, два года назад активисты борьбы «против экстремизма» потребовали проверки его рассказа «Настя» на предмет пропаганды каннибализма.

Сорокин начинал, как художник и иллюстратор в 1970-х годах, прежде чем перейти к литературной деятельности. Он даже написал либретто постмодернистской оперы для Большого театра. Депутаты Думы возражали против этой постановки из-за использования Сорокиным ненормативной лексики.

Существует большая разница между скандальным изображением Сорокина, как автора, и его личностью. Он счастливо женат много лет, у него есть дочери-близняшки и внук, который живет в США. Сорокин заикается, и его медленная речь создает впечатление, что он постоянно подбирает слова.

Как и положено традициями русской литературы, Сорокин живет в Берлине в квартале Шарлоттенбург — главном районе российских эмигрантов первой половины 20-го века — в частности, там жили в изгнании Марина Цветаева и Владимир Набоков. Сорокин отмахивается от неизбежного сравнения со своими прославленными предшественниками. Он не считает себя эмигрантом, потому что не сжигает мосты. «И я не намерен делать это по собственной инициативе», — добавляет он. Сорокин ежегодно проводит около шести месяцев в России, в селе Внуково под Москвой, и говорит: «Сама Москва никогда не была для меня домом».

Что касается Берлина, Сорокин говорит: «Здесь приятно жить. Этот город ни к чему не принуждает, ничего от вас не хочет, и я это ценю».

Мы встретились с Сорокиным, чтобы отметить выход его второй книги в переводе на иврит. В 2010 году была опубликована ивритская версия антиутопического романа «День опричника». Новая книга «Лошадиный суп» состоит из четырех историй, которые появились первоначально в 2001 году в сборнике коротких рассказов «Праздник», целиком посвященных еде.

— Очевидно, что ваши книги написаны человеком, который любит и умеет поесть, но кажется, что еда вызывает у него много других чувств, одно из которых — вина.

— В действительности я об этом не думал. Но это похоже на одно из фильмов Джеймса Бонда. Он — в поезде, и его подруга спрашивает: «Как жаркое?» А он отвечает: «Хорошо, но жалко овец». Очевидно, что чувство вины будет больше, если рестораны будут расположены в скотобойнях. Но даже тогда люди продолжали бы есть.

— Вы едите мясо?

— Я стараюсь есть меньше мяса. Было время, когда мы с женой не ели мяса четыре года, но потом снова начали его есть. Я даже не помню, что произошло. Пища — это почти эротика. В православном христианстве есть грех, называемый «гортанобесие». Это не смертный грех обжорства, но явное удовольствие от еды. В этом я грешен.

— Часто говорят, что среди молодого поколения еда стала настоящим культом, и многие предпочитают пищу — сексу.

— Это действительно ужасно. Я думаю, что эти два удовольствия дополняют друг друга. Я не вижу конкуренции между ними.

— В определенных ситуациях пища может быть заменой секса. Это почти произошло в рассказе «Лошадиный суп».

— Это не совсем секс, больше ритуал. Но если говорить в общих чертах, я видел мультфильм, в котором два человека занимаются сексом, и каждый из них смотрит в свой гаджет. Так что это действительно возможно… Но я, по-видимому, очень старомодный человек.

Сорокин отрицает, что сознательно решил глубоко погрузиться в тему еды, секса и дефекации, но признает, что до недавнего времени в его книгах были два столпа: секс и еда.

«Считается, что описывать это подробно — дурной вкус, — замечает он. — Мы не знаем и никогда не узнаем, что ела Настасья Филипповна или в какой позе она отдалась Рогозину. То же самое касается Наташи Ростовой. В то же время Толстой и Тургенев слегка коснулись темы еды. В «Анне Карениной» есть описание Стивы Облонского и Левина, которые едят устрицы. Эта тема затрагивалась французами — Рабле, де Садом и впоследствии Бальзаком. Для них низменная физическая сфера связана с высокой интеллектуальной и эмоциональной сферами. И, тем не менее, для русских это литература высоких идей. Какая еда? Какой секс?

— А в Советском Союзе секс был еще более запретной темой.

— Табу, абсолютное табу. Мне захотелось заняться этой темой, которая еще не была описана, наряду с другими темами, такими, как насилие. Короче говоря, как сказал один из героев Чехова: «Без пищи человек не может существовать».

Последний роман Сорокина «Манарага», который был опубликован в России в прошлом году и появится в переводе на иврите в 2019 году, является частью антиутопического мира, который автар начал строить в «Дне опричника». Главный герой — шеф-повар, который занимается выгодным, но опасным занятием: готовит еду для гурманов на огне, используя для растопки редкие издания классических книг. Это незаконно и требует совершения краж из музеев, где хранятся бумажные книги.

Беспокоит ли Сорокина переход человечества от бумажных книг к дигитальным? На самом деле, нет. Бумажные книги, как предсказывает Сорокин, станут дорогостоящим ретро-товаром — «ручной работой».

— Я думаю, что речь идет не о бумажных книгах, а о сокращении литературного пространства. Литература больше не играет той роли, как 50 лет назад. Как писателю, мне жаль, что наша эпоха — эпоха наглых журналистов и пошлых обозревателей. Я сожалею не о сожженной бумаге, а о сокращающемся литературном пространстве.

В то же время сам Сорокин не боится потерять читателей, а также не беспокоится о будущем русской классики: «Я был в Мексике, в Гвадалахаре. Там есть небольшой аэродром, где я ждал транзитного рейса, и среди газет, журналов и детективных романов вдруг увидел «Анну Каренину» и «Братьев Карамазовых». Это, как русская водка. Бренд уже существует и, возможно, это — единственное, что останется от России».

Автор и литературный критик Лев Данилкин писал, что в своих поздних книгах Сорокин мутировал от писателя-бунтаря в того, «с кем можно договориться». По словам Данилкина, «вопрос об этих книгах является не эстетическим, а политическим». Он продолжал нападать на Сорокина за то, что тот слишком строго соблюдал традиционный литературный канон и не желал вводить в него «зараженную» постсоветскую литературу.

Некоторые из книг Сорокина содержат явные политические утверждения, но, в отличие от других ведущих современных российских авторов, таких, как Борис Акунин или Захар Прилепин, и, несмотря на яростное противодействие его работе со стороны сторонников правительства, он никогда не принимал активного участия в политическом диалоге в стране. А также ни разу не был замечен на демонстрации протеста. В телеинтервью шесть лет назад он демонстративно воздержался от того, чтобы отождествить себя с либеральными силами в России. На вопрос «почему?» Сорокин ответил:

— Наверное, я не верю в российскую демократию.

— Вы разделяете подход «Зачем голосовать — в любом случае мы получим один и тот же результат»?

— Если бы можно было пойти на демонстрацию и изменить мозг постсоветского человека, я, конечно, пошел бы. Но мозги так быстро не меняются.

«Что за странное художественное явление роман Сорокина «Сердца четырех»? Что движет героями? Что пародирует автор?»

Пародирует он советский и постсоветский триллер на производственном материале. Т.е. это… Понимаете, был производственный роман, где все цемент производили, потом был постсоветский криминальный роман, где в цемент уже закатывали. Но по природе своей это были явления абсолютно однотипные. Что касается, значит, «что движет героями». А в жизни что движет героями? Это такая мощная пародия на абсурд бытия.

И как раз меня в «Сердцах четырех», может быть, раздражает некоторая избыточная брутальность, которая мешает оценить ход. А ход очень изящный: показать хаотические действия людей, лишенные всякого смысла. А если наши действия, не зная многих современных реалий, просто так же описать, остраненно, по-толстовски, по-шкловски, описать каждое утро, это будет набор таких же бессмысленных и жестоких действий. Так что то, что они в конце у Сорокина не имеют никакого смысла, кроме трех там, четырех цифр на ребрах кубиков,— это как раз замечательная метафора. Меня просто несколько бесит в этом тексте переход автора за все границы художественного такта. Но зато много запоминается, и, по-моему, это довольно, доволно смешно.

— Володя, поздравляю с выходом книги! При чтении ваших рассказов меня порой охватывал такой же леденящий ужас, как и при чтении «Благоволительниц», книги, к которой, как я знаю, мы оба относимся с почтением. Отчего после относительно «удобоваримых», европейских, вполне приличных по форме текстов вы вновь заставляете читателей окунуться в эту жуть, леденящую кровь?

— Игорь, я стараюсь, чтобы все мои книги были разными не по чисто формальной установке. Мне неинтересно писать один и тот же текст, как делают большинство писателей, имеющих однажды найденный «неповторимый стиль». Этот стиль волей-неволей тащит за собой и все старое, давно найденное и осмысленное. По сути, они пишут всю жизнь одну книгу. И пусть продолжают! Мне же хочется каждый раз удивить себя. Вопрос «куда я вернулся» в новом тексте не совсем релевантный. Я вылез из старой кожи, вернулся к столу, чтобы добавить нечто новое к давно начатому разговору на бумаге.

— Отечественная критика, а также многие читатели восприняли «Белый квадрат» как книгу политическую, с ярким либеральным звучанием. Я не говорю «антиправительственным», но тема неприятия современной российской жизни в ней явно просматривается. Ее нельзя скрыть. Но вы-то писатель отстраненный, скорее «нависающий» над событиями, а не «утопающий» в них, какими бы неприятными они вам ни казались. Надо признать, что рассказ «В поле» как раз работает на голос тех читателей и критиков, кто не уделяет внимания вашей, Володя, метафизике, а рассматривает этот текст в таком прямом политическом, деструктивном ключе.

Ну а ваши интервью, они, похоже, оправдывают тех, кто так считает. Вот, например, «Большевизм — это было, собственно, не преступление против человечности, а против Человека вообще, как феномена. Они хотели отменить человека вообще, как хомо сапиенс… Дело в том, что в конце 1990-х все-таки не разглядели это прошлое до конца. Потому что не было государственного механизма отслоения от совка. А если этого не было, значит, не появилось дистанции и не смогли посмотреть на это объективно, как на собственную больную ногу… Не было такого понимания, что нога ведь поражена гангреной! И если ее не ампутировать сейчас, то она отравит тебя и ты превратишься в зомби».

Неужели это сказал Сорокин? Что, большевизм и наша современная действительность повредили вашу девственную отстраненность, ваш эффект присутствия вовне, и вы дали слабину, сдали позицию?

— Интерпретация моих книг не моя проблема. Безусловно, мне интересно то, что вызывает текст в голове умного человека, но все равно я не очень беру на веру некоторые рассуждения. У нас у всех разная психосоматика. В «Белом квадрате» есть разнообразные миры, прошу прощения за банальность. Рассказ «В Поле» (не «В поле»!) я считаю вполне дружащим с метафизикой: тело девушки в конце поглощает все идеологические и социальные атрибуты времени, мундиры палачей, синяки жертв — все растворяется в этом теплом, дрожащем от эроса теле. Мой рассказ «Проездом» тоже в свое время считали антисоветской сатирой. Я был не против, безусловно. Но его антисоветскость — побочный эффект, не более того. Да, «В Поле» я использовал узнаваемые атрибуты путинского времени, так же как в «Проездом» — брежневского. Но времена проходят, правители сменяются, а метафизика остается. Так что я не сдал позицию.

Отрывок из рассказа «В Поле»:

«В собранной из ДСП и картона, выкрашенной под бетон камере Мейерхольд в одних черных сатиновых трусах лежал на кушетке. Руки его были пристегнуты браслетами к ее ножкам. Рядом стоял Родос в кителе, сапогах, с поролоновой палкой в руке. В углу лепился небольшой письменный стол с картонной папкой “Дело No 1939”.
— Признавайся, гадина! — заревел Родос и стал размашисто и показательно наносить удары поролоновой палкой по спине с кровоподтеками.
— Я старый, больной челове-е-е-ек!! — завопил Мейерхольд с такой силой, что кудряшки на его голове затряслись.
Толпа возбужденно зашумела, сотни смартфонов, планшетов и фотокамер поднялись над ней.
— Признавайся! Я из тебя бифштекс сделаю!
— Я ни в чем не виноват!! — вопил Мейерхольд. Родос стал бить его по ногам:
— Оставлю только голову! И руку! А остальное… вот! вот! вот!.. сделаю бифштексом!! И тебе, гадина троцкистская, скормлю!!
— Я ни в чем, ни в чем не винова-а-а-ат!! — вопил Мейерхольд.
— Ты винова-а-а-ат! — ревел Родос. — Ты — скрытый враг народа!!
Толпа одобрительно закричала и зааплодировала. Одиночки выкрикнули: “Позор!”, но их быстро выхватили из толпы полиция и казаки.
Родос размахивался, слегка замедленно бил и рычал. Мейерхольд вопил, трясясь и суча голыми ногами. Человек с мегафоном повторял свой текст для вновь подходящих. Так продолжалось 2 часа 42 минуты».

( Read more...Collapse )

<...>

Сорокин или Пелевин

Галина Юзефович в связи с «Белым квадратом» писала, что если раньше в книгах Сорокина были какие-то идеи и смыслы, то в этом сборнике они стали непроницаемы и Сорокин занялся чистой работой с языком. Но какие у Сорокина идеи? Они если и возникали, то как продукт испарения этой невероятной языковой игры. А Пелевин — и тут я с Галиной согласен — все больше уходит в сторону философского трактата, в котором уже можно обойтись без конкретных деталей, как бы они ни развлекали автора и читателя. И тут бы я сказал, что как автор мне, наверное, ближе Сорокин, а как текст — «Чапаев и Пустота»: его, как первую любовь, России сердце не забудет.

<...>

Новые рассказы, собранные в книгу «Белый квадрат», возвращают читателей к прежней поэтике Сорокина. После космополитической утопии «Теллурия» и международной фантазии «Манарага» автор вернулся к сугубо отечественному и бескомпромиссно актуальному материалу. Чтобы подчеркнуть последнее обстоятельство, он щедро делится посвящениями. Так опус «Белый квадрат», давший название всему сборнику, посвящен Кириллу Серебренникову. О том, как пристально Сорокин следит за российскими событиями, свидетельствует галерея отчетливо узнаваемых и очень смешных персонажей. Но сатирой это никак не назовешь. Сорокин, как всегда, исследует русскую метафизику с ее шизофренической семиотикой и стилистической агрессией.

В его рассказах читателя ждет знакомый конфликт гладкого, ничьего, нейтрального стиля с шокирующими обрывами в грубый натурализм. Рассказ «День чекиста» начинается с обличительного диалога, в котором двое чекистов, выпивая и закусывая, пародируют взаимный допрос. Но после этой странной экспозиции текст переходит в другую — исповедальную — стадию. Герой становится свидетелем сексуальной инициации, грубого насилия и бесстыдного шантажа. Так власть преподает урок безвластия своим жертвам, воспитывая преемника.

Секс и насилие у Сорокина — знак подлинности, разрывающей риторическую завесу коммуникации. В духе Антонена Арто он устраивает «театр жестокости». Каждая жуткая сцена, которыми так известен Сорокин, проникает под кожу, сквозь защитный покров привычки и вымысла. Наглядно этот прием демонстрирует рассказ «В поле». В нем описывается зрелище на Интернете, где инсценируют истязание актера, загримированного под Мейерхольда:

— Признавайся, гадина! — заревел Родос и стал размашисто и показательно наносить удары поролоновой палкой по спине с кровоподтеками.

— Я старый, больной челове-е-е-ек!! — завопил Мейерхольд с такой силой, что кудряшки на его голове затряслись.

Толпа возбужденно зашумела, сотни смартфонов, планшетов и фотокамер поднялись над ней.

Но самое интересное у Сорокина происходит внутри текста в тот не сразу заметный момент, когда в осмысленную, но дежурную, словно списанную из других книг речь вторгаются лексические уродцы.

Нет, ребята, я не смаю, не сваю… — пьяновато простонала Поля. — Я борела, брушала… меня давно так ничего не восляло! Это круче товартра, урартра. Вы такие… ну… вощные!

— Вощные! А? — Мейерхольд шлепнул Родоса по пухлому плечу.

— Вощные! Хрощные! — быстро моргал захмелевший розовый Род.

Съезжая с уже накатанной колеи, рассказ буксует, семантика расползается и течет, возвращаясь в бессвязную лингвистическую протоплазму. Такая виртуозная нарратическая стратегия, знакомая по прошлым образцам, приводит к тому, что сюжет и язык вступают в губительное для первого и роковое для второго противоречие. Под грузом ужаса текст вырождается в глоссолалию, рассказ — в абсурд.

Совершенно иначе построена центральная вещь сборника — “Фиолетовые лебеди”. Этот блестящий рассказ продолжает ту более реалистическую, чем концептуалистскую линию в творчестве Сорокина, которая началась в его прославленном «Дне опричника» и сделала его, как он сам и признал, политическим писателем.

Исходная посылка проста, остроумна, своевременна: весь уран российских ракет превратился в рафинад. Боевые головки, каламбурит автор, стали сахарными. Повествование открывает пространная сцена, представляющая длинную череду комических фигур, среди которых легко узнать седоусого Никиту Михалкова и юродствующего Александра Проханова. Все они пришли к святому старцу Панкратию, который с такой регулярностью (18 раз) превращал воду в лампадное масло, что «монастырь стал им приторговывать». От старца ждут чуда — только он может вернуть стране ее ядерный щит, без которого она теряет единственную духовную скрепу и смысл своего существования. Об этом — пронзительный монолог просителя:

— Вы знаете, где мы все живем, в какой стране, в каком государстве. Здесь все — как бы. Как бы покой, как бы воля, как бы закон, как бы порядок, как бы царь, как бы бояре, как бы холопья, как бы дворяне, как бы церковь, как бы детский сад, как бы школа, как бы парламент, как бы суд, как бы больница, как бы мясо, как бы самолет, как бы водка, как бы бизнес, как бы машина, как бы завод, как бы дороги, как бы кладбища, как бы пенсия, как бы сыр, как бы мир, как бы война, как бы мать родна.

Затворник перестал хлебать чай.

Саша продолжал, с горечью и дрожью в голосе:

— Настоящее у нас — только вот эта боеголовка.

В ответ на мольбу старец усыпляет страну и власть, чтобы, как он говорит, «сны повышли». Другими словами, всеведущий и всемогущий Панкратий устраивает России передышку, погружая ее в мирный покой и сладкий — с тем самым рафинадом — сон.

На этом месте автор будит рассказчика, которому привиделся этот геополитический кошмар. Но в финале рассказа — уже наяву — мы видим тех же диковинных птиц, что были знамением беды во сне: фиолетовых лебедей.

Все двадцать два лебедя, спящих на воде, стали просыпаться, встряхиваться... Под фиолетовыми, играющими на солнце крыльями раскинулось море с одинокой белой двухмачтовой яхтой и зеленовато-синей Итакой вдалеке... Сделав еще один небольшой круг, клин развернулся и взял курс на север.

Илиада кончилась, и 22 (каббалистическое число) фиолетовых (сакральный цвет) лебедя, покинув Итаку, отправились в Россию с благой вестью: «Троянская война окончена. Кто победил — не помню».

Новый сборник Сорокина подтверждает его высокий статус писателя-антенны, автора-диагноста, прозаика-терапевта. Он остро чувствует подспудные сдвиги в социальной психологии и выводит симптомы невроза на поверхность.

— Назвать болезнь, — считают аналитики, — значит приступить к ее излечению.

Современник: «Белый квадрат»

Сорокину не пишется.

Это не оценочное суждение, а — пусть и неполная — цитата: через год после «Манараги» писатель взялся за «малые формы, похожие на пьесы», чтобы «перевести дух» и «оглядеться по сторонам». В этом смысле «Белый квадрат» — скорее осторожная рекогносцировка, а не властное расширение фронтира. В то же время от Сорокина теперь, в статусе пророка и медиума, всякий раз ждут «взятие языка» — указание на главный дискурс сезона с инструкцией: как превратить ядерные боеголовки в сахарные.

Это, пожалуй, не получилось: яркость отдельных образов (полюбившийся всем «красный рев» — эхо советского коммунизма) не дает чаемой тематической и стилистической широты. «Белый квадрат» — это не «2018 в культуре и повседневной речи», а набор сюжетов, родившихся в одной (неплохо нам за сорок лет знакомой) голове за отчетный период. Секс, власть, скатология, будущее — ни с кем вроде не перепутаешь, но совершенно непонятно, почему на этикетке указан именно этот год. Как целое, как — процитируем аннотацию — «психоделическая мозаика» «Квадрат» все-таки не сложился, но при всем маргинальном положении книги внутри сорокинского канона здесь есть что перечитать, закладывая уголки.

В своих старых рассказах — устроенных по одной и той же, как правило, схеме — Сорокин отводил себе роль внесценического персонажа, переключавшего реле: а теперь — месиво. Интрига заключалась в том, когда именно герои услышат заветный щелчок, который расчеловечивает бытовую речь и лишает ее всякой (этической, синтаксической, графической) нормативности. По сути, автор предлагал читателю оригинальную конвенцию: тотальная свобода художественного воображения в обмен на гарантированный шок.

В какой-то момент выяснилось, что «дискурсивным апокалипсисом» в концовке уже никого не испугать, — и Сорокин решил денонсировать устаревший договор. «Квадрат» подтверждает всю серьезность этого решения: у лучших рассказов сборника («Ноготь», «День чекиста» и, допустим, «Платок») смазанные, не в фокусе, финалы. Сорокин не закрепляет достигнутый эффект броской, как прежде, репликой или сценой; всякий раз он почему-то уводит камеру в сторону, забалтывает, нагружает текст как будто прямолинейной и при этом непроницаемой символикой. Это странное чувство, когда Сорокин тебя удивил: как и много лет назад, он «замахнулся и не стал рубить». Может быть, мы присутствуем при очередной его трансформации: сколько, в конце концов, можно мучмарить новое средневековье.

Драматург: «Триумф Времени и Бесчувствия»

Сейчас репутация Сорокина-прозаика кажется бесспорной — но кто может с уверенностью предсказать, какие тексты станут главными хитами его библиографии лет через пятьдесят: все-таки «Норма» с «Романом» или, положим, драмы «Hochzeitsreise» и «Щи». Он ушел в драматургию еще в середине восьмидесятых и, пока его уже законченные книги выходили в России, писал только сценарии и пьесы, осваивая (и разрушая) новые для себя жанры. Сочинение оперы было только вопросом времени и смелости заказчика.

«Дети Розенталя», открывающий сборник либретто, в свое время вызвали громкий скандал, сопровождавшийся — помимо судебного разбирательства — решительной переменой писательского статуса. Отсюда эта работа (наряду с «Ледяной трилогией») кажется сочинением, вокруг которого удобно выстраивать новую, доступную массам, репутацию: не хулиган, «калоед» и «порнограф», но автор, питающийся классической традицией и утверждающий ее через экстремальную игру с авторитетами. В данном случае — с великими композиторами прошлого; еще точнее — их клонами. Навязать свои (у писателя дочки-близняшки) обсессии Большому театру и композитору Десятникову, не просев при этом в «литературе», — так действует автор, который знает, что имеет на национальную культуру все права.

Другие вошедшие в книгу оперы — с переменным, правда, успехом — разрабатывают уже известные сорокинскому читателю мотивы. «Сны Минотавра» — попытка геймифицировать и усложнить самый ригидный театральный жанр, затопить его чужой лексикой и параллельными сюжетами: сложно представить, как это выглядит на сцене. «Триумф Времени и Бесчувствия» — оратория Генделя, для которой Сорокин написал русские субтитры по итальянскому либретто Бенедетто Памфили, — невозможно читать без иронических кавычек: это очень похоже на аллегорическую пьесу Германа Буша в набоковском «Даре». Наконец, «Фиолетовый снег» (премьера пройдет в Берлине в январе 2019-го) — опера-катастрофа о циклоне, засыпавшем Европу по самые гемютные крыши. По ней кажется, будто Сорокин начал обустраивать свою мультивселенную, — если воспринимать как фрагменты одной, разнесенной во времени, картины «Снег», «Метель», «Теллурию» и «Манарагу». Развязка, впрочем, напоминает более ранние сорокинские книги-мистерии — теперь даже мясные машины могут, узрев чудо, заговорить сердцем; «готовы сиять вечно».

Но и это, вообще-то, не конец: Марк Захаров объявил, что поставит в «Ленкоме» «Белый квадрат» (рассказ одновременно сновидческий и натуралистичный), а Илья Хржановский, с которым писатель уже работал над «4», обещает до конца года показать «Дау» — кино сложной судьбы и неочевидного формата: занимаясь фильмом, Сорокин превратил мемуары Конкордии Дробанцевой-Ландау «Как мы жили» в панораму послевоенной советской жизни. Плюс — таинственные «визуальные проекты», которыми автор занимается в перерывах от литературы: многое, короче, указывает на то, что Сорокин-трип — это прямо надолго.

Классик: «Это просто буквы на бумаге…»

И вот на таком — очень живом и противоречивом, как можно было убедиться, фоне — в «НЛО» вышла книга-памятник, к которой теперь будут обращаться сорокиноведы, чтобы уточнить термин «карнализация» (исключительно удачное изобретение М.Н.Липовецкого) или перечитать разбор «Москвы» от Екатерины Деготь. Дело не в том, что «не заслужил», а в том, что все это — за исключением, может быть, соц-артовских шедевров — еще магма, еще факт «сверхновой» литературы, которую берут в будущее авансом, в счет прошлых свершений.

С другой стороны, внимание к последним сочинениям Сорокина должно обеспечить этому в целом довольно наукообразному сборнику интерес новых читателей, которые подтянулись после «Дня опричника», «Метели» и «Теллурии». Это им в первую очередь будет полезно узнать про другого — и, как кажется, более амбициозного — Сорокина, который покушался на логоцентричную цивилизацию, разоблачал коррумпированность всякого дискурса, наполнил-таки русскую литературу говном, кровью и спермой — и стал ее неотъемлемой частью. Образцовая в этом отношении статья — работа Бориса Гройса «Русский роман как серийный убийца, или Поэтика бюрократии», усложняющая расхожую («смерть героя — смерть жанра») трактовку «Романа».

Вообще про перелом в сорокинском творчестве хотелось бы побольше: читатели ощущают, что он произошел — на первой части трилогии, «Голубом сале» или даже раньше, — но едва ли могут его убедительно интерпретировать. Как имморальный автор «Тридцатой любви Марины» обнаружил в себе гражданский темперамент? Зачем писать сюжетно-психологическую прозу после «Сердец четырех»? Сорокин предал концептуализм или его перерос? Полное «влипаро» или нормальный путь нормального классика?

За конфликтами, которые игнорируют (или смягчают) статьи важных ученых и публицистов, удобно следить по вынесенным в конец книги интервью с автором. Их порядок обнажает неуклонную, похоже, драматургию внутренней борьбы любого крупного русского художника: начав с радикального отрицания и стремясь преодолеть недостаточную, фальшивую литературу, ты в итоге становишься агентом ее обновления. Наверное, это нестерпимая мысль для автора фразы «просифонить верзоху» и создателя «бинарных бомбочек», которые взрывали сознание читателю самиздата 1980-х, и вряд ли, держа ее в голове, можно произвести в отечественной словесности не то что революцию — банальный бухучет. Сорокин-1991 больше всего ценит «чистоту строя» и прочерчивает прямую от Толстого до забытого напрочь соцреалиста Павленко. Сорокин-2015 (да и нынешний) — это все-таки бонза в бронзе, выносящий вердикт «красному» человеку. Между ними — не осмысленное пока идейное и стилистическое пространство. Его предстоит обживать исследователям, если они не удовлетворятся «логичным», «стадиальным» подходом к автору, который всем вокруг твердил, что литература — это просто буквы на бумаге, а потом стал явно сочувствовать одним типографским символам и презирать — другие.

Еще немножко поотвечаю, потому что письма очень интересные.

«Кого встретил Юра на станции Зеленый Бор в «Красной пирамиде» Сорокина. Не ангелоида же Дымкова?»

Оливер, он встретил архангела Бараулла. Я совершенно не знаю, что это за мистическая сущность, но, условно говоря, он встретил одного из всезнающих таких, еще древних божеств, одного из сотворцов мира, который ему рассказал, что… ну, он случайно его вызвал, повторяя какие-то бредовые слова, — и этот архангел ему на пустой станции показал пирамиду красного рёва. Это довольно остроумный рассказ. По-моему, лучший в книге.

Прежде всего – и как всегда у Владимира Сорокина – «Белый квадрат» – это бурлящая, живая родная речь. Отличная русская литература. Правильные слова в правильном порядке. И даже неправильные слова – в правильном порядке. В каком бы жанре написано ни было. А жанров в новом сборнике короткой прозы Сорокина – на выбор…

Необязательные вроде бы детали, подробности – у Сорокина они всегда складываются в затейливый пазл.

«В подарок он вез бутылку шампанского и томик стихов Уолта Уитмена в переводе Корнея Чуковского. Эта книга, красиво изданная в издательстве «Академия», стояла у них дома среди множества других книг, собранных еще дедушкой. Юра только однажды заглянул в нее, полистал и поставил на полку. И вспомнил, только когда задумался о подарке Наташе. Стипендию он уже потратил на три американские джазовые пластинки, купленные на Кузнецком у спекулянтов. Оставшихся денег хватило только на шампанское. У родителей Юра уже два месяца принципиально не просил.

«Красивая книга, хороший поэт...» – подумал он и положил Уитмена вместе с шампанским в свою сумку желтой кожи, с ремнем через плечо.

А в электричке зачитался Уитменом. И слишком поздно понял, что едет не туда».

И, выскочив из электрички на какой-то проходной станции Зеленый Бор, Юрий встречает… субъекта грушевидной формы:

«Маленькие, выражающие ничего глазки смотрели на Юру. Ему показалось, что лицо заморожено. А сам человек… из морга. Мертвец. Труп. Юре вдруг стало плохо, как от солнечного удара, который случился с ним в Баку прошлым летом. Ноги его задрожали».

С этим зомби, оказавшимся ангелом, через несколько десятков лет Юрий встретится в последний миг своей жизни на Москворецком мосту:

«Стоп, стоп, стоп... – успокаивал себя Юрий. Цикады пели. Ноги задрожали. Он схватился за парапет, навалился на него. Внизу блестела вода. Вода блестела. Блестела проблесковым блеском блестящая вода.

– Стоп, стоп, стоп... – шептал он себе.

Серд-це. Сер-д-це. Се-р-д-ц-е. Перестало трепетать.

Перестало. Пере стало.

И встало.

Внутри Юрия наступила ТИШИНА. <…>

…здравствуй шестикрылый шестикрылый тогда ты был был другой другой толстый толстый смешной смешной белые белые ботинки твое имя имя.

– Бороул… – прошептал Юра, силясь улыбнуться побелевшими губами.

И рухнул навзничь». (Метафизическая новелла «Красная пирамида».)

Безупречный стилист, способный передать словами все что угодно – готический ужас, сердцераздирающую лирику, – Сорокин остается абсолютно узнаваемым русским писателем. С первой строки. Впечатления читателя: «Белый квадрат» – тексты, которые проглатываются на одном вздохе, и попытки растянуть удовольствие малоэффективны.

«Одна неприятность сопровождала девушку: она скрипела. При каждом ее шаге раздавался противный громкий скрип. Прохожие косились на нее, молодые люди двусмысленно переглядывались, дети смеялись и показывали пальцем: девушка шла без джэммера.

– Идет и не стесняется, – ворчали одни.

– Смелая! – улыбались другие. <…>

Девушка разделась и легла на кровать навзничь. Абдулах достал масленку и стал смазывать девушку. Она же смотрела в потолок с двумя старыми потеками и маленькими трещинами. Не до конца задернутые шторы оставляли светлый клин, сквозь который было видно окно второго этажа дома напротив. Окно было занавешено тюлем с вышитыми бутонами роз. Сквозь тюль виднелись очертания большого горшка с цветком.

«Похоже, я попала к добропорядочным людям, – думала девушка. – Этот старик Али сразу был добр ко мне, он не стал мелочно торговаться или предлагать мне что-то сомнительное...» (Легкий, светлый рассказ «Ржавая девушка» – смесь кибер- и стимпанка с подмесом современных реалий российского мегаполиса.)

Романы «День опричника» (2006), «Сахарный Кремль» (2008), «Метель» (2010), «Теллурия» (2013), «Манарага» (2017) – все это мир не слишком далекого глобального биотехнологического постапокалипсиса по Сорокину. «Белый квадрат» – это скорее мир на самом-самом краешке предапокалипсиса. Причем дело происходит в России. В каком-то смысле очень даже уютный и комфортный мир.

Два поэта – Вика и Борис, – гуляя по вечерней летней Москве, устраивают поэтическое соревнование (безусловный победитель – Вика), заходят в кафе:

«Внутри решетчатой веранды молодая компания перекидывалась угловатыми междометиями.

– Здравствуй, быдло младое, незнакомое... – сощурилась на них Виктория, качнула ногой и прикрыла ладонью свое острое колено. – Как вы полагаете, Борис, восстанет русская культура когда-нибудь из радиоактивного красного пепла?

– Даже сквозь бетон прорастают цветы. – Борис стоял на коленях, до боли в пальцах сжимая ребристый пластик стула, словно тюремную клетку.

– А если этот бетон радиоактивен?

– Тогда прорастет диковинный цветок.

– Багрово-фиолетовая орхидея?

– С запахом гниющей плоти.

– Слишком красиво, чтобы быть правдой... – Она стряхнула пепел и замолчала». (Гиперреалистическая зарисовка «Поэты», с совершенно непредсказуемым концом.)

Или вот из истории душевной болезни – новелла «Ноготь»:

«Неприятность случилась у Бобровых в тот самый вечер, когда они позвали гостей. Пришли супруги Фраерман, супруги Семеновы, Виктор Львович и Зоя. Стол разложили, раздвинули, уставили закусками. Лидия Павловна Боброва испекла пирог с судаком, ее мама, наполовину осетинка, приготовила сациви. Фраерманы принесли сладкое шампанское и свой знаменитый торт «Ореховая тайна», Семеновы – старку и букет хризантем, Виктор Львович – бутылку «Твиши», а Зоя – коробку зефира в шоколаде и давно обещанные английские колонии для Гарика Боброва…»

Дальше – Хармс. Впрочем, Хармс отдыхает. Фантасмагория, русская народная галлюцинация.

Но, похоже, – или, как выразился один из второстепенных персонажей рассказа «Фиолетовые лебеди»: «Это пахнет правдой, как же такое может быть?!», – только этот жанр и может адекватно передать легендарную русскую реальность. Как в той же антиутопии «Фиолетовые лебеди»:

«Подошел пузатый человек с лицом, напоминающим картофельный клубень, с иконкой на груди, изображающей Юрия Гагарина в золотом нимбе, и забормотал громко, помогая себе короткопалой рукой, сложенной совком:

– Россия окуклилась! Панцирь треснул! Ослепительная бабочка государственности российской вырывается на волю, чтобы явить себя человечеству во всей духовной красе! Сияющим ракетоносцем воспарит она над миром, знаменуя новую эру человечества! Лики Сергия Радонежского и Иосифа Сталина на ее крылах! Нетварные лучи русской духовности источает она! Они пронзают землю! Трубный глас раздается над миром: народы и государства, покайтесь, соберитесь под знамена Пятой империи и великое преображение Земли узрите!»

Опять – медитация на темы актуальной политики. А то и геополитики! И при этом – отличная литература. (Кажется, я об этом уже говорил.) Вот сценка из футурологической «деревенской прозы» – рассказа «Белый квадрат». Дело происходит в телестудии, во время прямого эфира популярного ток-шоу:

«Ведущий: Так. Что-то пошло не так... (Пятясь, наталкивается на Антона.)

Антон: Куда ты лезешь, гнида... (Хватает ведущего за пиджак, с силой дергает, разрывая шов на плече.)

Ведущий: Я попросил бы... так, господа...

Юрий (встает): Вот тебе – господа! (Сильно бьет ведущего кулаком по лицу.) Говнила...

Павел (хватает ведущего, валит на пол): Помеха ты... обсос...

Ведущий. Позовите охрану!

Юрий (бьет ведущего): Вот тебе охрана... вот тебе... вот...

Ирина (пинает ведущего): Будет мне еще указывать... сволочь...

Ведущий. Охрана!!!

Юрий (садится на ведущего): Лежать, нах...

Появляются двое охранников, подбегают.

Охранник: Так, что происходит?

Юрий (сидя на ведущем): Ничего не происходит».

Это один из любимейших риторических приемов писателя. Из интервью Владимира Сорокина Лизе Бергер (апрель 2011 года):

«…Мы живем в стране, где на каждом шагу разыгрывается некий спектакль. Человек становится персонажем, будь то политик или сантехник. Человек раздваивается. Он становится образом, и этот образ начинает ломиться к тебе в литературу. Это очень напряженная жизнь. Собственно, этим мы отличаемся от Запада. У нас страна персонажей, число которых нарастает, для писателя это просто Эльдорадо. Реальность сама по себе литературна, и я, конечно, реагирую на нее.

Потом, в России колоссальный опыт насилия – государства над человеком и человека над человеком. Несмотря на всю чудовищность, этот опыт уникален. Для осознания многих экзистенциальных явлений он очень важен, что такое насилие, я хорошо понимаю только здесь. А в принципе это загадочное явление, непонятно, почему люди не могут без него обойтись. <…>

Я же работаю, что называется, с гнилыми местами общества. Естественно, при нажатии гной брызжет во все стороны, а уж на меня тем более. Не может быть никаких обнадеживающих тенденций, будущее этой страны сейчас особенно темно и мутно. Не будем впадать в блаженную эйфорию».

Действительно, не будем. Кажется, ради этого и собран «Белый квадрат», чтобы предупредить нас об этом, как дорожный знак «Эйфория запрещена». В этих текстах – все выдумано, все – не может быть… И все же – так и есть на самом деле. Уже не только текст, но сама эта книга (ее тираж) логично становится крайним звеном в длинной цепочке гуморов человеческого тела. Именно так: кровь, пот, слезы, текст, книга…

Владимира Сорокина называют самым значимым современным писателем России, самым острым критиком политической системы власти. Он не только писатель, но и сценарист, драматург и художник. Один из наиболее ярких представителей концептуализма и соц-арта в русской литературе. Сорокин посвятил свою новую книгу «Белый квадрат» находящемуся под домашним арестом режиссёру Кириллу Серебрянникову. Вместе с художником Иваном Разумовым они представили эту пьесу (так называет новое сочинение сам автор) немецкой общественности. Чтение в малом зале Berliner Festspiele с переводом на немецкий и воспроизведением иллюстраций на большом экране собрало молодую публику Берлина.

Правда, вряд ли вся эта публика, так стремящаяся к общению, хорошо знакома со всем литературным творчеством писателя. А это уже более 10 романов, киносценариев и пьес. Многие из них нашумели так, что заставляют говорить об авторе, как о человеке из какого-то нового и неизвестного пространства. Он всё видит через белый квадрат, как в своё время через чёрный квадрат видел Малевич. Его романы «День опричника», «Сахарный Кремль», «Тридцатая любовь Марины», «Норма», «Голубое сало», «Лошадиный суп» и другие, предполагают, что их будут читать думающие люди. И вот теперь — «Белый квадрат» — новый сборник рассказов, который вышел в свет и поступил в продажу 27 августа этого года в России.

К Сорокину очень трудно подобраться. Хотя он живёт в Берлине, в Шарлоттенбурге. Но на встрече, как ни странно, он был достаточно открыт и общителен. И если бы не примкнувшие к нему «сопровождающие», явно ответил бы на большее количество вопросов. И всё-таки интервью получилось. Ответы на два вопроса удалось «вырвать».

— Почему вы обратились к живописи?

— Чтобы не впасть в рутину жизни и к тому же это моя первая профессия.

— Общаетесь ли вы с русскими писателями?

— Общаюсь в основном с немецкими, а русских писателей в мире становится всё меньше. Сейчас не время литературы.

— Вас считают предсказателем?

— Самое интересное, что никто не знает, что будет в обозримом будущем.

Неслучайно ведущий встречи, который читал тексты нового сборника, с самого начала обратился к публике с вопросом: «Что собой представляет Россия?» А ответил на этот вопрос сам Владимир Сорокин: «Россия всегда связана с борьбой за выживание, за бизнес»… «Россия — это бабушкины пироги и песня»… «Россия — это вошь» … «Замороженная Россия». «Это же не я все-таки придумал. Все говорят о политической зиме. В книге я хотел передать запах этого ледника»... «Для меня Россия — это пещера со сталактитами и сталагмитами» и так далее.

Сборник «Белый квадрат» — книга злая и беспощадная. Девять рассказов (по сути маленьких пьес, зарисовок) с бескомпромиссностью показывают, как наше (советское, российское) прошлое обусловило наше настоящее. Как советские инженеры, журналисты и чекисты (а также их дети и внуки) стали нашими современниками, коллегами, соседями, нами самими.

«Белый квадрат» — политическое ток-шоу, в котором участвуют четыре героя. Это воспроизведение процесса российского суда, где явно доминируют «мёртвые души» и читается ассоциация с процессом над Кириллом Серебрянниковым. Эта пьеса в том числе о том, как слаб человек перед государственной машиной. По словам Сорокина души адвокатов, как это ни странно, ещё живые. А вот общество уже умерло… Писатель очень надеется, что дело Серебрянникова в итоге разрешится его выходом на свободу.

Действие полно сюрреализма: по залу разносят наркотики медсёстры. Стол, за которым сидят участники ток-шоу вдруг превращается из белого в кроваво-красный. Оказывается само понятие «белый квадрат» означает на наркоманском сленге – доза. Итак, всё есть наркотик по мнению Сорокина: это и телевидение, и политика, и непредсказуемая русская жизнь.

Вот кусочек текста из новой книги:

«Здравствуйте! Вас приветствует программа «Белый квадрат». Сегодня мы поговорим о России. Наша великая, фантастическая и во многом непредсказуемая страна, которая, как пелось в песне, «веками непонятна чужеземным мудрецам», закономерно продолжает вызывать вопросы не только у этих, мягко сказать, мудрецов, но и у наших соотечественников. Один мой старый приятель недавно признался, что, прожив сорок с лишним лет в России, — представляете? — так и не понял, что у нас за страна.

Причем человек он православный, патриот, интеллектуал, глубоко знающий нашу историю и культуру. Речь идет вовсе не о государственном строе. Каждый школьник знает, что Россия — федеративное, демократическое государство, с президентом и парламентом. Но какой образ вызывает наша страна у нас? На что она похожа? Какие ассоциации вызывает? У каждого этот образ — свой. Уверен, что у многих эти образы совпадают. У некоторых — нет. И вовсе не только у пятой колонны. Это лишний раз подтверждает ту самую загадочность России…»

Когда-то Сорокин начинал с рассказа, в котором влюбленный в своего учителя советский школьник со смаком поедал его кал, а парочка юношей после комсомольского собрания, грызла отрубленную человеческую челюсть. Такого "фола" (английское foul- нарушение правил) в русской литературе еще не было. Это было не "на грани фола", а уже за гранью. Вот такой он, обыкновенный и необыкновенный Сорокин. Таким мы увидели его на днях в Берлине.

В рамках Интернационального Литературного Фестиваля в Berliner Festspiele прошла презентация вышедшей на немецком языке и посвященной режиссерам Константину Богомолову и Кириллу Серебренникову книги Владимира Сорокина «Белый квадрат».

Иллюстрации к книге сделал Иван Разумов (Россия). Воспользовавшись моментом, он прилюдно объяснился в горячей любви к автору и поделился тем, какое удовольствие ему доставила работа с ним и какая свобода творчества была ему предоставлена Владимиром Сорокиным.

Владимир Сорокин отреагировал мгновенно, объявив всему залу, что Freiheit ist die Hauptsache.
Зал, кстати, был забит битком, я чуть опоздала и пришлось слушать стоя ☹️

Модерировала презентацию Hannah Lühmann, переводил Wladimir Velminski, а читал текст по немецки Roland Schäfer

Lesung & Gespräch [Russisch, Deutsch (konsekutiv)]

Der als bedeutendste zeitgenössische Schriftsteller Russlands geltende Autor Vladimir Sorokin ist bis heute einer der schärfsten Kritiker der politischen Machtsysteme des Landes – es wundert also nicht, dass das Buch dem unter Hausarrest stehenden Regisseur Serebrennikow gewidmet ist. Gemeinsam mit dem Illustratoren Ivan Razumov [Russland] stellt Sorokin sein neues Buch vor.

Moderation: Hannah Lühmann
Sprecher: Roland Schäfer
Dolmetscher: Wladimir Velminski

<...>

Свят Павлов: Как вы думаете, а возможно написать такую книгу, только не про магические тексты советской эпохи или 90-х, а, скажем, про магию “нулевых”. Где бы, например, герои бились за рукописи Сергея Минаева и рубили друг другу головы из-за «Духлесса» или «The телок»? Или “нулевые” все-таки в этом смысле более мертвая эпоха?

Михаил Елизаров: В 2008 году (роман Елизарова «Библиотекарь» был опубликован в 2007 году – ред.) Владимир Георгиевич Сорокин советовал мне написать продолжение, где бы фигурировали условно говоря немецкие или просто европейские книжные миры и слои. Я к тому, что теоретически можно сделать всё что угодно.

<...>

Рассказы – родная стихия Сорокина, именно с них он начинал свой творческий путь на заре восьмидесятых. По воспоминаниям современников, в ту пору он был иконописного вида юношей со стопкой листков под мышкой. На этих листках были напечатаны вещи, позже вошедшие в сборник «Первый субботник». Первые читатели рассказов испытывали шок от несоответствия автора и произведения: и как этот интеллигентный молодой человек мог такое написать! Рассказы были построены по одной схеме. Сначала описывалась типичная бытовая ситуация из жизни советских граждан: вот ветеран вспоминает свою первую любовь, вот геологи бьются над решением задачи, вот летучка в партийной газете, а вот заседание завкома. В какой-то момент наступал слом, старательно выстроенные декорации рушились, текст начинал перегорать от напряжения. Рядовое заседание завкома превращалось в разгул немотивированного и безумного насилия.

Таким образом Владимир Сорокин выявлял абсурд советской жизни, обнаруживал в соцреалистическом письме скрытую агрессию, деконструировал общественный и литературный дискурс. Позже схожую операцию он провернул с классическим русским романом («Роман»), диссидентской прозой («Тридцатая любовь Марины»), боевиками («Сердца четырех»), театром («Русская бабушка» и другие пьесы).

Все это относится к первому творческому этапу Сорокина, когда он выступал в роли такого истребителя догм, шок-фактора литературного мира. В нулевых автор сменил курс: «Ледяная трилогия» стала серьезной, хотя и не без фирменных сорокинских шалостей, попыткой осмыслить события XX века. Дальше больше: в «Дне опричника», «Метели», «Теллурии» и «Манараге» писатель переквалифицировался в провидца, предсказателя будущих политических и культурных тенденций. Однако старые литературные находки продолжали и продолжают служить ему хорошую службу. Так, восьмилетней давности сборник малой прозы «Моноклон», построенный на «первосубботниковских» лекалах, в точности описывал нулевые. Соответственно, «Белый квадрат» – вся правда о нашем времени.

В сборнике всего девять недлинных рассказов. Пара часов чтения – вот и вся любовь. Мало, однако, не покажется никому.

Первое, что бросается в глаза – сошедший с ума хронотоп. Сборник стартует с «Красной пирамиды» – нежданного-негаданного визита в советские пятидесятые. В дальнейшей «Ржавой девушке» мы, кажется, переносимся в неопределенно-фантастическое будущее. Герои «Поэтов» гуляют по современной Москве, но говорят фразами поэтов Серебряного века. В «Платке» читатель вместе с героиней проваливается в смутные воспоминания о перестроечном детстве. Действие «Ногтя» разворачивается в застойные восьмидесятые. В заглавном «Белом квадрате», посвященном, кстати, Кириллу Серебренникову, время то течет во все стороны, то закручивается в петлю. Советское прошлое давит, будущее кажется неопределенным, настоящее зыбко – таким Сорокин рисует наше время.

Старая машинерия работает без сбоев. Влюбленный студент из «Красной пирамиды» садится не на тот поезд, матерится и тем самым случайно вызывает древнего демона. В рассказе «В поле» речь пьяных артистов превращается в обмен случайными фонемами. А когда читаешь сцену интеллигентского застолья в «Ногте», нутром чуешь: скоро начнется безобразный мордобой. Некоторая предсказуемость удивительным образом не портит эффект от нарративного слома: читая сборник, испытываешь ни с чем не сравнимое фирменное сорокинское, чуть ли не физиологическое удовольствие. При этом, есть еще одно важное различие: если в былых вещах писателя внезапный слом нарратива вызывал шок, то сейчас кажется, что Сорокин лишь слегка выкручивает ручки громкости вправо. Причем мягче его литература не стала – просто действительность изменилась.

Связующей нитью всех девяти рассказов оказывается жестокость. Тайная и явная, скрытая в глубинах памяти, подавленная и вырывающаяся наружу, пронизывающая все наше общество, от низов до верхов, от богемы до простого люда, от регионов до столицы. Мальчик, подсмотревший в детском лагере, как вожатый насилует девушку, вырастает и становится чекистом. Участники телешоу принимают наркотик и устраивают кровавый ритуал. Актеры разыгрывают перед восхищенной толпой сцену, в которой Родос допрашивает Мейерхольда. По Красной площади маршируют зеки. Если такие сюжеты кажутся вам фантастикой, разуйте глаза: мы живем в мире Сорокина.

Еще один важный момент: Владимир Сорокин остался прекрасным художником, и сборник оставляет после себя россыпь поразительных образов. Надолго в памяти останется Пирамида Красного Рева – стоящая на Красной площади, невидимая, испускающая беззвучный крик, который покрывает и видоизменяет все окружающее пространство. Останутся и фиолетовые лебеди – предвестники ядерного кризиса. Останется и Россия-вошь, огромная и ледяная, пребывающая в глубоком анабиозе. «Мы живем на этом ледяном чудовище, ползаем по нему, пугаемся, восхищаемся его необычными формами и ждем его пробуждения. Ждем с нетерпением и ужасом. Иногда много десятилетий, вот как сейчас, например», – так говорит герой «Белого квадрата». С такими невеселыми картинками оставляет нас новый сборник Владимира Сорокина – маленький, но обладающий сокрушительным эффектом.

Dreizehn Fragen an Vladimir Sorokin von Durs Grünbein

— Wenn Hitler den Krieg gewonnen hätte und Rußland wäre vollständig unterworfen und eingemeindet — was glaubst du, würdest du heute tun?

— Ich wäre ein wandernder Musikant. An geraden Tagen würde ich auf dem Akkordeon spielen und Hits von Hans Albers singen, an ungeraden würde ich auf der Balalaika spielen und russische Volksweisen vortragen. Ich denke, in der Folge würden sich mir viele russische Literaten anschließen und unser Orchester "Die neue Ordnung" erfreute sich einiger Popularität auf dem okkupierten Territorium.

— Viele deiner Bücher übersetzen Ideologien in magische Praktiken, politische Herrschaft in die Geschichte sexueller Verstrickungen. Wie würdest du das Verhältnis von Rußland und Deutschland in ritueller und sexueller Hinsicht beschreiben?

— Deutschland und Rußland sind zwei Liebende. Ihre periodischen Kriege und anschließenden Versöhnungsphasen künden von langwährenden und leidenschaftlichen Beziehungen. Doch das Hauptproblem dieses Paares ist die Unmöglichkeit des Orgasmus: Rußland ist viel zu groß für Deutschland; das kruppstahlharte teutonische Glied verliert sich in den unermeßlichen Weiten der russischen Vagina. Dies ruft bei den Partnern Verstimmung hervor. Die Geschichte des Zweiten Weltkriegs veranschaulicht es trefflich. Zu jener Zeit war Leningrad der Kopf des russischen kollektiven Körpers, Kiew das Herz, Moskau die Vagina und Stalingrad der Anus. Rußland gab sich Deutschland damals ohne Zögern hin und überließ ihm Kiew praktisch kampflos. Die deutschen Truppen erreichten Moskau zügig. Meine Heimat lag auf dem Rücken und spreizte ergeben die Beine in bebender Erwartung. Doch unversehens richtete Hitler den Hauptangriff nicht gegen Moskau, sondern gegen Stalingrad, in der Hoffnung, im engeren Anus den ersehnten Orgasmus zu bekommen. Natürlich rief eine derartige "Perversion" im bäuerlichen Rußland eine ungeheuer aggressive Reaktion hervor. Kaum waren die deutschen Truppen in Stalingrad eingezogen, faßte Rußland den Geliebten an der Kehle und begann ihn zu würgen. Darauf drängte Rußland ihn gen Westen zurück, nahm die Keule und ... Was weiter geschah, weißt du.

— Auf wessen Seite stehst du in der alten russischen Fehde zwischen Slawophilen und Westlern?

— Wenn ich in Rußland lebe, fühle ich mich als Westler. Mich ärgern russische Wesenszüge wie Kollektivismus, Fatalismus und Mystizismus. Doch kaum befinde ich mich im Westen, werde ich unverzüglich zum Slawophilen. Mich verstören der westliche Pragmatismus, Egoismus und Atheismus. Mir kommen russische Lieder, Gedichte, Kochrezepte, die russischen Weiten und Kirchen in den Sinn. Doch sobald ich die Grenze überschreite und der russische Offizier meinen Paß nimmt und mir in die Augen schaut, erstirbt der Slawophile in mir auf der Stelle, und alles beginnt wieder von vorn.

— Der russische Dichter Vladimir Nabokov sagte, sein Antrieb zu schreiben sei die Verteidigung der eigenen Kindheit gegen den Bolschewismus. Hast du eine Mission?

— Der Schriftsteller hat die Mission, sachkundig seine Phantasien niederzuschreiben.

— Welche ist für dich die ungeheuerste Perversion?

( Read more...Collapse )

Dreizehn Fragen an Durs Grünbein von Vladimir Sorokin

— Wann in deinem Leben hast du die größte Angst empfunden?

— Als ich an einem ruhigen Sommernachmittag vor acht Jahren im Amsterdamer Rotlichtviertel von zwei Dealern überfallen wurde. Die Szene war deshalb unheimlich — und das Unheimliche ist für mich Quell der Angst -, weil einer der beiden, ein hinkender Puertoricaner, mir anfangs ganz harmlos erschien. Ich hatte ihn nach einem Mädchen gefragt, das uns ein paarmal mit Stoff versorgt hatte, und er wollte mir zeigen, wo sie sich gerade den Freiern anbot. Plötzlich, in einer beschaulichen Seitenstraße, lauerte mir sein Kompagnon auf, ein hektischer, quasselnder, nervös gestikulierender Mann aus Surinam, und aus Scherz wurde unvermittelt bitterer Ernst. Ich weiß noch, daß ich den Satz "Show him your gun!" mehrmals zu hören bekam, dann drängten sie mich in eine Ecke und nahmen mir alles Geld ab, das ich bei mir trug. Am Anfang hatte ich noch gelacht und ihnen auf deutsch flotte Sprüche zugerufen, zum Schluß stand ich mit zitternden Knien an einer Hauswand, eine Hosentasche war zerrissen, meine Hand blutete, und von der Schläfe lief mir die Spucke, die einer der beiden Ganoven mir beim Abgang ins Gesicht gerotzt hatte.

— Wann hat man dir das letzte Mal ins Gesicht geschlagen?

— 1980 in Polen, ein Jahr vor Verhängung des Kriegsrechts und der folgenden Reisesperre, auf der polnischen Seite von Görlitz, wohin ich mit einem Freund zum Kauf von Rock-'n'-Roll-Schallplatten gepilgert war. Der Anlaß war eine verwickelte Geldtauschaktion in einem Hinterhof. Es ging darum, ostdeutsche Mark in Zloty umzutauschen und dabei einen Taschenspielertrick zu parieren. Als die polnischen Geschäftspartner, zwei Herren mittleren Alters, merkten, daß wir ihren uralten Trick durchschaut hatten, gab es kein Pardon mehr, und ich bekam die Faust des einen zu spüren. Besonders demütigend war, daß der Schlag mich an die Ohrfeigen in meiner Kindheit erinnerte.

— Was ist für dich schlechte Literatur?

( Read more...Collapse )