Владимир Сорокин / Vladimir Sorokin

— Первый рассказ сборника, «Красная пирамида», почему-то особенно завораживает. Может быть, оттого, что главный герой — советский журналист 1970-х годов и он работает в том числе и в «Огоньке». Однажды в юности он проехал по ошибке нужную остановку, вышел не на той станции — и вся его жизнь сложилась иначе. И хотя он знал, что были и другие варианты, предпочитал делать вид, что путь был только один. И только в последний миг жизни он понимает это. У вас была «Метель» — вещь, в которой, как вы сами говорили, вам хотелось главным героем сделать пространство. А в этом рассказе главный герой, выходит, само время?..

— Да, что-то вроде эксперимента маляра с коллайдером, пока физики отлучились… Мне хотелось, чтобы рано или поздно вся жизнь героя как бы сжалась до уровня… знаете, как бы сосредоточилась на кончике иглы или на одной фразе, что ли. В этом и есть мистика нашей жизни. Кажется, что наша жизнь — огромная вещь, материк неохватный, а она вдруг, как бумага, может сжаться, скомкаться в один момент, перед смертью или в критические секунды.

— Жизнь в рассказе ужалась до словосочетания «красный рев». Что-то неожиданное, булгаковское появляется в интонации…

— Ну я сейчас не буду говорить о внутренней конструкции этой пирамиды, иначе мы перейдем в область профанного. Если получился мистический рассказ — прекрасно. Это приятная неожиданность. Предсказуемые вещи делать не хочется. Этот рассказ, собственно, и по языку совсем другой. Он написан языком советской прозы 1950-х. Чтобы совпасть со временем.

— Да, еще поэтому он завораживает. Поскольку там речь о детях советской элиты, я вот о чем хотел спросить: вы в юности принадлежали совсем к другому кругу общения. Откуда вы знали, к примеру, как живут молодые коммунисты или, там, руководители советского производства — герои ваших первых произведений, начиная с «Тридцатой любови Марины»? Каким образом вы с ними пересекались?

— Слушайте, Андрей, во-первых, они рядом с нами жили. Я тогда проживал в Ясенево, на краю Москвы, в доме Академии наук. И там в основном были молодые семьи. Помимо ученых был также и молодой начальник цеха завода. И, собственно, мы общались, выпивали иногда даже вместе, хотя это, в общем, не моя была компания. Я был в андерграунде, а они были такие… советские ребята. Но в основном интеллигенты. Кто-то из них делал научную карьеру, кто-то заводскую. Ну и потом: я окончил Губкинский институт, и мои однокурсники также стали советскими инженерами. Я знал и завод советский, потому что немного работал там, и советскую деревню, потому что ездил к дедушке-леснику. И подворотню, потому что пять лет прожил в рабочем поселке. В общем, я не жил в библиотеке, как вы понимаете, у меня был богатый материал. А потом я год проработал в журнале «Смена». Я знал хорошо и эту советскую журналистскую среду. Это был, конечно, богатейший материал для описания.

— Но тогда-то вы этого не знали, что это богатейший материал… Откуда вам было знать, что они станут вашими героями?

( Read more...Collapse )

<…>

22 сентября 2018 года

13:00—14:00 открытие выставки Владимира Сорокина «День опричника» (при участии Ярослава Шварцштейна)

17:30—19:00 Персона: Владимир Сорокин; ведущие: Тимур Олевский и Петар Чукович

<…>

— Есть ли «своя» литература у нашего поколения?

— Мне трудно судить об этом, потому что года четыре назад я потерял интерес к литературному процессу. Но тем не менее литература у поколения есть. Но есть проблема. У нас была литература, которая претендовала на большее, чем просто чтиво. Так же как есть американское кино, которое больше чем кино.

— Но наблюдается всплеск интереса к fiction у англичан. Развороты The Face и i-D посвящены модным писателям. А литераторы типа Ирвина Уэлша становятся поп-звездами наравне с модельерами, музыкантами.

— Это естественно, потому что произведения Уэлша очень визуальны, кинематографичны — он поставщик идей для производства кинокартин.

— Книжка, по которой учились что делать и как жить, погибла?

— Думаю, погибла навсегда. Собственно, если бы не советская власть, она бы погибла раньше, в 20-е годы. Уже «серебряный век» — это агония. Но большевики заморозили этот труп и придали писателю государственный статус, чтобы его использовать. Мне кажется, это произошло потому, что они не сумели до конца правильно использовать кино. Не хватило технических возможностей. Когда советская власть кончилась, холодильник разморозился, и труп превратился в то, что есть на самом деле. Сейчас его похоронили.

— Но ты всегда был одним из тех людей, кто при существовании этого трупа чувствовал себя довольно комфортно?

— Да, мы вырыли могилу и устроили долгие красивые похороны. Сейчас мой интерес лежит в несколько других областях, он переместился на другие объекты, которые еще живы. Это кино и театр. Театральные идеи я реализую в Германии, а кино занимаюсь здесь.

С кино сложная ситуация: оно у нас еще не родилось. Только схватки начались. Но я готовлюсь стать акушером.

— Как? Долгие годы работать могильщиком, а потом заняться прямо противоположным — принимать роды?

( Read more...Collapse )

Päiksepaistelisel suvepäeval sammus mööda linna peatänavat kena noor neiu. Kerge suvekleit liibus ümber ta saleda keha. Noori õlgu riivasid kastanpruunid juuksed, kiharad võppusid kaasa sammude rütmis. Neiu astus hoogsalt ja sihikindlalt, hoides ühe käega õlal rippuvat kotti ja teisega kergelt kaasa vehkides. Valged väikeste kontsadega kingad klõpsusid reipalt sillutisel.

Üks ebameeldivus käis neiuga kaasas: ta kriiksus. Igal sammul kostis vastik vali kriiks. Möödakäijad kõõritasid, noormehed vahetasid kahemõttelisi pilke, lapsed naersid ja näitasid näpuga: neiu kõndis ringi ilma jammerita.

„Muudkui läheb ja ei ole häbigi,“ torisesid ühed.

„Julge tüdruk,“ naeratasid teised.

„Lollpea,“ muigasid põlglikult kolmandad.

„Ju siis on vaene…“ tundsid kaasa neljandad.

Kuid neiu otsekui poleks märganudki ei oma kriiksumist, ei pilkeid ega kõõrdpilke. Tema sammus edasi, vapralt otse enda ette vaadates ja käega kaasa vehkides.

„Vahi, rooste on läinud…“ torises taat, kes juurvilju müüs ja parajasti porgandeid kotist oma nelinurksesse märssi valas. „Kui isegi jammeri jaoks raha ei suutnud teenida, siis istu parem kodus!“

„Krääksub nagu rohutirts!“ muheles lihunik ja kuivatas oma suuri kämblaid kaltsu sisse. „Hull plika!“

„Meie ajal oli nii, et kui kriiksumine peale hakkas, siis korralikud neiud istusid kodus,“ rääkis mutike oma sõbrannale. „Jammeritest polnud siis keegi midagi kuulnud. Lihtsalt püüti kodunt mitte väljas käia. Ma ükskord jooksin piimapoodi, väikevennale piima tooma. Ja kuidas siis kõik hakkasid minu peale sisistama. Milline häbi!“

„Nüüd on teised kombed. Mis neist noortest tahtagi,“ noogutas sõbranna pead.

Neiu aina läks. Eespool hakkas silma suur galanteriikauplus. Neiu otsustas sisse astuda. Klaasuksed lõid tema ees külalislahkelt lahti. Ta läks sisse, vaatas ringi ja seadis sammud naisterõivaste osakonda.

„Kuidas saan teile kasulik olla?“ pöördus tema poole müüjanna.

„Ma otsin suvekleiti sisseehitatud jammeriga,“ ütles neiu.

„Selliseid kleite on meil laias valikus,“ vastas müüja ja naeratas. „Tulge, ma näitan teile!“

Ta viis neiu rõivalati juurde, kus rippusid kleidid. Neiu valis välja ilusa kleidi, kuid näinud hinda, raputas pead:

„Minu jaoks liiga kallis.“

( Read more...Collapse )

Классический Сорокин в новой упаковке

Для определенной части аудитории Сорокина «Манарага» стала разделительной линией – на самом деле довольно сомнительной, так как основные претензии заключаются в меньшей по сравнению с прошлыми работами обсценности содержания и меньшем количестве формальных экспериментов с текстом.

Без лишнего трагизма можно отметить, что произошло очевидное: форма, как гибкая и вариативная надстройка, изменилась. Хорошо это или плохо – вопрос субъективный. Тем более, что есть ощущение, что попытка сделать его объективным в лучшем случае способна породить какую-нибудь кличку вроде «изумительного стилиста».


Интересно другое: несмотря на «облегченный» слог, смысловой ряд остался классически сорокинским. Никуда не делись ни геополитические и социальные предсказания, ни исследования опыта нахождения в постинформационной гиперреальности. Поэтому, приходится по вкусу форма «Манараги» или нет, смыслы этого романа заслуживают внимания как минимум ввиду того, что – намеренно или нет – но на этот раз Сорокин подготовил их к восприятию большим количеством людей.

Бумажная судьба

Для начала пару слов о сюжете. Главный герой романа по имени Геза занимается экзотическим подпольным ремеслом – book’n’grill. Он является поваром, который готовит блюда на художественных произведениях прошлого, то есть на бумажных книгах, представляющих собой раритет и музейный экспонат. Сам Геза специализируется на русской литературе. Для book’n’grill повара закупают книги у тех, кто их выкрадывает.

Печать современных авторов не актуальна – на первый взгляд ввиду победы электронной книги, но если копнуть чуть глубже, то истинная причина в культурной дезориентации, речь о которой пойдет чуть позже. Да и «читать» (готовить на них) на материале современников герой не то что бы жаждет, как и его клиенты. Данный элемент мира «Манараги» можно расценить как подколку в сторону коллег (особенно учитывая несколько стилизаций), дескать, в будущем ваши книги даже жечь никто не будет.

Завязка произведения сразу же выстраивает легко улавливаемый сеттинг. С его помощью Сорокин подчеркивает значение бумажной книги как символа писательского статуса и значимости произведения. Художественный текст словно должен заслужить того, чтобы быть напечатанным, на что намекает сцена, в которой Геза читает современную прозу и понимает, что с ней book’n’grillа не выйдет.

Вообще, довольно логично, что в будущем «Манараги» литература становится еще ближе к еде. Так как главный эстетический ориентир в ней – это вкус (эстетический вкус во всех европейских языках связан с едой – исп. gusto, франц. gout, англ. taste), который уже и формализуется в литературоведческие теории и нормы предпочтений.


Эта концептуальная связь искусства и кулинарии куда теснее, чем может показаться: и новая купленная книга, и заказанное блюдо в ресторане с одинаковой вероятностью могут быть элементом статусного потребления. Даже в языке прослеживаются такие вещи, как употребление слова «вкусно» в значении «хорошо» или – что наиболее аутентично для русскоязычного сегмента интернета – использование слова «годно» с тем же значением.

По традиции, в заявленном сюжете и нюансах сеттинга сразу же можно уловить сорокинское предсказание. На этот раз оно касается культуры будущего. И предсказание таково: по-видимому, метамодернистский поезд выехал из постмодерна в Петушки.

( Read more...Collapse )

— Литература у меня почему-то ассоциируется исключительно с чувством стыда. Мне бесконечно стыдно, что я занялась этой областью деятельности. Может быть, я ошибаюсь, может быть, я сделала неправильные о вас выводы, но мне кажется, что вам эта область нравится, и вам, честно говоря, завидую, потому что я не могу продолжать дальше.

Я родилась в доме, где жили одни художники. И поскольку вокруг меня все бесконечно рефлектировали по поводу искусства, мне казалось, что, овладев искусством, я овладею той самой властью и смогу как-то манипулировать сознанием. У меня никогда не было желания самовыражаться посредством литературы. У меня всегда было желание влиять на кого-то. А потом я выросла и поняла, что это неэффективно, что слово не многое значит, собственно.

— Это понятно, потому что вы занялись литературой, когда Россия стремительно переставала быть страной центристской литературы. Громадный кит русской литературы, который резвился в этих волнах уже почти два века, был выброшен на мель и начинал подгнивать. Я-то вошел в литературу в середине 70-х годов, когда даже признака крушения этой системы еще не было. Поэтому для меня тогда литература была очень сильным наркотиком, на котором я сижу до сих пор. Я думаю, что искусство по-прежнему сильно влияет на массы. Может быть, литература не так уж сильно, но вот кино, например, по-прежнему является массовым искусством. Но, может быть, вам просто интереснее работать с людьми, а не с бумагой. Потому что меня все время интересовало то, чего нет, то, что не существует.

— Правильно. То, что есть, не нужно уже потому, что оно есть, и, возможно, не интересно.

— Мне кажется, что тяга к тому или иному жанру (кино, или литература, или театр) носит, в общем, наркотический характер, и она не дискурсивна. Нельзя так просто решать, куда я пойду: в литературу или в политику. Это все-таки происходит бессознательно.

— Но вам не знакомо то чувство стыда, о котором я говорю?

— Знакомо. Если бы я был достаточно материально обеспеченным, я бы никогда не читал и не выступал перед публикой, потому что там я чувствую действительно глубокий стыд, потому что мне очень странно, что люди тиражируют то, что я делаю, и еще мне платят за это деньги, и еще они просят, чтобы я что-то рассказал об этом процессе. Вот это все вызывает чувство стыда, действительно.

— Мне тоже стыдно читать свои тексты. Мне кажется в первую очередь — это визуальная информация; я никогда не воспринимаю это вообще как звук, и потом мне кажется, прошли те времена каких-то пафосных чтений со сцены в стиле Вознесенского и т.д. Вы, по-моему, говорили в одном из своих интервью, что текст должен быть тоталитарен.

— Мне кажется, я говорил по-другому: любой текст тоталитарен.

Деталь из другого конструктора

— А если бы у вас была реальная фактическая власть, вы стали бы каким-то образом навязывать свои тексты?

— Ради чего?

( Read more...Collapse )

Нельзя жить на этой земле, не поедая нормы. Вообще, я довольно критически настроен к нашему миру. Он иногда кажется страшно безысходным — обычно это утром бывает, когда сосуды сужены. Вечером они расширяются и оказывается, что все не так плохо. В принципе тема нормальности нашего бытия для меня всегда открыта. Мир создан не для счастья. Оно иногда снисходит, но редко.

«Коммерсантъ», 1998

Я был довольно аутичным ребенком «…» жил как бы параллельно в двух мирах: мире фантазий и мире реальном. Если говорить о влиянии, то на меня больше повлияли кино и изобразительное искусство, чем литература. Кино как принцип вообще, как создание некой реальности, близко моим фантазиям. Изобразительное искусство — уже позднее. Это, конечно же, сюрреализм, поп-арт и соц-арт. В этой мастерской я оказался впервые в 1977-м, Булатов и Кабаков — они повлияли на меня. Я попал к Булатову, когда сам занимался графикой, но непонятным образом они стимулировали процесс писания. «…» Процесс фантазирования и переживания этих фантазий для меня первичен, а литература по отношению к нему вторична. Мир фантазирования, в котором я живу до сих пор, развивается, как и я, прошел со мной все периоды.

«Русский журнал», 1998

У меня нет понятия культурно допустимого и недопустимого. «…» Насилие вообще, насилие над человеком — это феномен, который меня всегда притягивал и интересовал с детства, с тех пор как я это испытал на себе и видел. Это меня завораживало и будило разные чувства: от отвращения до почти гипнотического возбуждения. Я помню, лет в девять, по-моему, отец меня впервые повез в Крым, мы там сняли милый домик с персиковым садом. В первое утро я вышел в этот сад, сорвал себе персик, начал есть и из-за забора услышал какие-то странные звуки. Я ел персик, а там — потом я понял — сосед бил своего тестя. Старик плакал, и я понял, что это происходит регулярно, потому что он спросил: «За что ты меня бьешь все время?», и сосед ответил: «Бью, потому что хочется». Это было первое впечатление от Крыма: этот персик, удары и всхлипы…

«Русский журнал», 1998

Феодализм для меня наиболее принимаемый общественный строй. Для России это наиболее приемлемо. Соответственно, искусство при этом строе для меня идеально было бы.

«Русский журнал», 1998

Я имею дело с российской ментальностью и российской метафизикой, которые не меняются на протяжении нескольких веков, и в этом смысле система у меня довольно жесткая и не привязана к злобе дня или к каким-то социально-политическим переменам. Россия как место особое, этакая небытийная зона, где жизнь побеждает смерть неизвестным способом, очень перспективна для литераторов и художников. Я стараюсь использовать все. Мне ничего пока не мешает работать.

«Коммерсантъ», 1998

Русская ментальность была создана Иваном Грозным в XVI веке. Централизованное государство, идея разделения общества на опричников, что буквально означает «отдельные люди», и на остальных. Эта шизофрения, она в нас до сих пор. Мы говорим: есть мы, и есть они. Такое невозможно для европейца, он скажет: «Государство — это я». А мы до сих пор живем по модели Ивана Грозного. Мне кажется, что в Мавзолее должен был бы лежать именно Грозный, ибо он создатель русского государства и русской ментальности. Ленин — лишь последователь.

«Грани», 2006

Вкус российской власти: снег, кровь, водка и березовый сок. Национальный коктейль. Россияне пьют этот напиток много веков, и ничего. Суть отношения народа с властью у нас не меняется с XVI века. Наверху — власть непрозрачная, непредсказуемая, беспощадная, внизу — народ в виде покорных муравьев.

«Корреспондент», 2008

Непрозрачность как принцип жизни меня завораживала всегда на уровне языка. Иностранец может понимать все наши слова по отдельности, но он может совершенно не понимать, о чем идет речь. Тот самый двойной контекст: чтобы его понимать, надо здесь жить.

«Огонек», 2013

Великая Русская стена, отделяющая Россию от «внешних» врагов, строится сначала в головах верноподданных, и телевидение наше за последние года два стало этаким виртуальным каменщиком, воздвигающим эту стену. Я тут в магазине услышал разговор двух москвичей, один из которых называл Саакашвили современным Гитлером. За восемь лет Россия умудрилась поссориться с Украиной и Грузией, самыми близкими и дружественными соседями. Из украинцев, грузин и американцев лепят примитивные фигурки врагов в духе сталинских художничков Кукрыниксов. Это бесперспективная политика, ведущая к самоизоляции и стагнации.

Newsweek, 2008

Как сказал Лао-цзы, «сильные и жестокие не умирают своей смертью». Если вспомнить реальную историю опричнины, из ее верхушки выжил лишь один человек — Борис Годунов; может быть, потому, что он был не самый сильный и не самый жестокий. Однако опричнина умирает всегда формально. Дух ее остается в сознании россиян. Он тлеет в нас. И поэтому до сих пор у нас каждый охранник или парковщик в душе считает себя немножко опричником. А что говорить об администрации президента…

Newsweek, 2008

Есть литераторы, которые впадают в ностальгию по тоталитарной мощи. Мне кажется, это наивно. Они забывают о сути тоталитарных режимов: имперская мощь все же держится на абсолютном равнодушии к отдельному человеку. В том, собственно, и бесчеловечность советского государства, что люди для него лишь некий строительный материал. Вообще, я бы посоветовал молодым литераторам прочитать «Архипелаг ГУЛАГ». Мне кажется, это великая книга, она показывает изнанку тоталитарного режима.

«Коммерсантъ», 2008

В 1985 году я не мог себе представить, что через несколько лет будет напечатан «Архипелаг ГУЛАГ». И вдруг — сюрприз! Прекрасно! Я благодарен русской непредсказуемости. Я в этом смысле не медиум, хотя многие говорят, что в «Дне опричника» что-то было предсказано. Пока мне — не как автору, а как человеку — нечего сообщить. Кроме того, что мир, в котором я живу, с моего детства принципиально не изменился. Он по-прежнему пропитан миражами, сказками, насилием, абсурдом.

«Ведомости», 2013

Я за то, чтобы не переоценивать роль автора в создании текста. Автор — это просто мастер, который умеет комбинировать буквы на бумаге. И приписывать ему пророческие черты не стоит. Хотя сам процесс комбинирования весьма загадочен. Никто не знает, что такое творчество и зачем оно. Однако обойтись без него мы пока не можем.

«Итоги», 2002

В постмодернизме нет механизма исчерпанности. Нет, он не будет развиваться, ему уже некуда развиваться. Но мне кажется, что он надолго, потому что постмодернизм — это не процесс, это состояние: в нем нет динамики. И когда я думаю о постмодернизме, я вспоминаю Древний Египет: там в течение многих веков ничего не менялось совершенно. Не менялся ни уклад жизни, ни, так сказать, иерархии, и искусство не менялось чисто формально. И очень может быть, что XX век как век процессов различных уже завершился — а то, что будет потом, будет время состояний, как мне кажется. Поэтому говорить о кризисе постмодернизма как бы нелепо вообще.

«Русский журнал», 1998

У меня другая проблематика, чем у де Сада. Хотя если что и может нас объединять, так это процесс выяснения выносимости бумаги: сколько она может вынести. Когда я его читаю, у меня возникает чувство, что, видимо, он неосознанно решал эту проблему: веры вообще в печатное слово, заслуживает ли оно доверия… Нужно ли верить в текст? Меня, собственно, в литературе притягивали те гиперусилия, которые прикладывали авторы, чтобы оживить бумагу. Гиперусилия Толстого, например, потрясающи, но я как-то всегда чувствовал, что это бумага. Может быть, именно потому, что я сначала научился рисовать, а уже потом писать.

«Русский журнал», 1998

Если литератор будет думать о политкорректности, ему лучше не заниматься литературой. Я ходил недавно в Большой театр на «Валькирию» Вагнера. Рядом с замечательной музыкой была чудовищная немецкая сценография. Люди в шляпах, какие-то осовремененные. Читалось желание демифологизировать Вагнера. А потом я прочитал интервью с немцем, автором сценографии. Он говорит: «С Вагнером надо обходиться осторожно». Я подумал: «Зачем же ты выбрал себе такую профессию? Шел бы в политику».

«Итоги», 2002

Сейчас появляется некий новый материал, на уровне языка. Эта новизна чувствуется в воздухе. Россия опять становится в большей степени страной гротеска, как это было во времена Гоголя или в советское время. Этот гротеск — он разный во все времена. В России описывать есть что. Писателю скучно не бывает, если он хороший.

«Коммерсантъ», 2008

Запах меняется. Новые дезодоранты появляются, новые технологии. Но угроза государства по отношению к обывателю постоянна. Неизвестно, во что она выльется: в новый дефолт, или в запреты на использование автомобилей в городах, или во что-то еще. Власть у нас отделена от народа: образ мрачного ватника — это образ нашего государства. Мне кажется, что сюрпризов на наш век хватит.

«Коммерсантъ», 2008

У меня очень острый слух, я помню фразы воспитательницы в детском саду или ребят из подворотни. И сейчас, когда я иду по улицам Москвы, я чувствую, насколько стремительны эти языковые мутации. Но я не могу сказать, что меня радует то, что происходит с разговорным русским. ‹…› Москва становится российским Вавилоном. Обозначились черты, которые мне неприятны. И энергетически это тяжелый город. ‹…› Здесь нечеловеческие ветры дуют. Это место жесткого государственного излучения. Я не понимаю, красива Спасская башня или нет. Это не храм, это не церковь. Это абсолютный знак власти. Москва всегда жила по-другому, это государство в государстве, так все и остается, с той разницей, что раньше здесь могло тебя поселить государство, а сейчас ты можешь это место купить. Вот и вся разница. В Москве утопическое желание властей сделать город более человечным оборачивается еще большим отчуждением.

«Афиша», 2013

Теперешняя Россия живет в состоянии просвещенного феодализма, это ясно всем. А Запад… Понимаете, я не историк, не социолог и не антрополог, это все на уровне интуиции. Но есть десятки мелочей, говорящих о том, каким уютным вдруг многим показалось средневековое сознание. Человечество по нему соскучилось. Например, Сноудену официально ответили, что, если он вернется, его не будут пытать. Это из какой эпохи фраза?!

«Ведомости», 2013

Идеей раздробления пропитано сейчас вообще все, я это чувствовал и в Баварии, и во Франции. Это воздух, который мы вдыхаем. Напротив, идея всеобщего объединения, некоего общего знаменателя — это и есть утопия. А раздробление — скорее реакция на эту утопию.

«Афиша», 2013

Пишу эти строки в темные времена (как заметили бы тут Ханна Арендт и Юрий Шевчук). Планы Кремля превосходят самые удивительные страницы трилогии Сорокина о власти. Пишу из хтонических недр, в которые погрузилась значительная часть Московии после победоносной войны с Украиной. Из Московии, которую с таким постоянством описывает Владимир Георгиевич. Чувствую себя одной из его героинь, возможно, вдовой-княгиней, сбегающей из тесных и липких объятий Садового кольца, грозящих пытками и казнями.

Ловлю себя на неприятном ощущении, что «Теллурия», как и «День опричника» плюс «Сахарный Кремль», — литература для внутреннего пользования, весь черный юмор и темнейшая сатира Сорокина имеют шанс пройти мимо образованного читателя, живущего к северу и западу от русских границ; адекватно «Теллурию» мог бы оценить какой-нибудь радикальный китайский художник-концептуалист типа Ай Вэйвэя. Русский мир нулевых, мир имени Путина, пародийно описанный в последних книгах В. Г. (к корпусу «Дня опричника», «Сахарного Кремля» и «Теллурии» я бы безусловно добавила сценарий к фильму «Мишень» и изящнейшую «Метель»), для европейца слишком угрожающ и архаичен; этот мир попирает все европейские договоренности последних десятилетий. В этом мире невысока цена человеческой жизни и высока степень насилия, в том числе насилия над женщинами; насилие является главным жизнеустроительным фактором, о законе никто не вспоминает. Закон на пространстве книг В. Г. — это закон вертикали власти, право сильного: опричники правят бал даже после огромной европейской военной катастрофы и передела границ. Никакого гражданского общества нет и в помине, СМИ выродились до развлекательного инфотейнмента, на мигрантов и беженцев идет охота, есть высшие и низшие породы людей (неясно, то ли маленькие были всегда, то ли они — результат клонирования, как и люди-звери, философы с песьими головами и ослицы-доярки). Новые революционеры и заговорщики, борцы с имеющимся режимом, производят впечатление малограмотных безумцев с сексуальными отклонениями. Частная жизнь маленьких людей сотрясается военными инцидентами и прозрачна для спецслужб. Технологии коммуникации развиты до предела, знакомого любому современному пользователю гаджетов, но ума или счастья людям это не прибавляет, напротив, дремучая социальная архаика прекрасно сочетается с технологической продвинутостью. Ничего нового для начала нулевых, но эта проекция в далекое будущее несколько настораживает — неужели человечество обречено на Новое Средневековье, то есть на схему социального упрощения и бытового опрощения? Это не антиутопия в классическом ее понимании и тем более не фантастика. Антиутопия, как правило, рисует более злой, антигуманный, но и более сложно устроенный мир.

Когда я думаю о Сорокине нулевых, я вспоминаю книгу американки Анжелы Картер, подруги Салмана Рушди, «Адские машины желания доктора Хоффмана». Там смысл утопического мира был связан со старой идеей насилия, то есть с идеей сверхвласти, ради которой можно пожертвовать живыми людьми. Сценарий антиутопии Картер разворачивался не в будущем, а в настоящем или даже в недавнем прошлом. Той же схемой пользовался Мишель Уэльбек в «Элементарных частицах»; Татьяна Толстая — в «Кыси». Сорокин практиковал эту модель в Ледяной трилогии, да и «День опричника» еще написан в ее рамках; этот жанр нулевых типологически, скорее, мог бы быть назван постутопией. В «Теллурии» В. Г. вроде бы обращается к классической схеме антиутопии. И эта схема в трактовке В. Г. меня несколько смущает, поскольку я думаю о будущем мире, как о менее простодушном, менее архаичном, даже если представить, что он будет более мрачным. В «Теллурии» есть все ходы изощренного ума Сорокина, ума антитоталитарного и антиконсервативного: постконцептуализм, постистория, руинированность культуры, пост(де)идеологизация. При этом есть все признаки того, что не будущее описывает В. Г., а настоящее. Если считать это антиутопией, то только в том смысле, что она — предупреждение.

Что еще смущает меня в определении «Теллурии» как антиутопии? Я думаю о читателе, воспитанном в парадигме свобод и договоренностей наиновейшего европейского времени, и с точки зрения такого читателя «Теллурия» мне не вполне понятна; в частности, непонятна эта проекция русской архаики в Европу, в том числе архаики социальной и политической. К такому уровню архаики Европа неспособна вернуться даже после военной катастрофы, которую предполагает В. Г.; у нее есть другие недостатки, но только не политическая старомодность. Идеи новейшего исторического европейского времени, которое я имею в виду, образовались после Второй мировой войны и укрепились после югославского конфликта. Главная его идеологическая концепция — развоплощение образа врага, для начала — вынесение этого образа за пределы европейских границ. Например, послевоенная Германия была интегрирована в общеевропейский мир при усилиях мира англо-американского: методами насильственными, как ввод войск, которые стояли в Германии до падения Берлинской стены, как денацификация во всем ее объеме, вплоть до люстрации; и методами партнерскими, дружественными — экономика, культура, социальные программы. Конструкт «Германия как враг народов» был разобран европейскими политическими силами на разных уровнях, и сконструирована другая страна — не угроза, а партнер, сейчас один из главных игроков Евросоюза. Со странами бывшей Югославии дело обстоит сложнее, но в американизированной модели общеевропейского отношения к ним видна та же тенденция: после примененного военного насилия сделать эти страны партнерами (кстати, любопытно, что в постевропейском мире Сорокина персонажи с южнославянскими фамилиями действуют на стороне обороняющейся от талибов Европы). Когда войны заканчиваются, выясняется, что экономические и дипломатические машины желания обладают властью более влиятельной, чем военная. Они заставляют людей действовать не по принуждению к миру, а исходя из интересов.

Не знаю, хотел того Сорокин или нет, но он в «Теллурии» косвенным образом предупреждает: без англосаксонского геополитического ума Европа легко обратится в Новое Средневековье. В «Теллурии» нет персонажей из Англии; непонятно, что бы с ней случилось после большой европейской войны с мусульманами и ряда локальных конфликтов, которые привели карту Европы к тому состоянию что описывает В. Г. Но есть француз, новый магнат и президент Теллурии, командир эскадрильи, захватившей запасы теллура в Сибири, — пародия не столько на Саркози, сколько на Берлускони: роскошь, культ здорового тела, эксплуатация образа отца народов, эротические излишества.

Секс в «Теллурии» встроен в машины власти, как и во всем корпусе сочинений В. Г. Антипорнограф Сорокин по-прежнему прекрасный, он разбирает машины желания при помощи русского языка так, что мир эротического оказывается упразднен, будучи напрямую связан с идеей власти. Секс у Сорокина — практически секс де Сада, то есть картинки, которые интерпретировать будет не автор, а читатель. Две новеллы — об игрушечных одушевленных удах царицы, у каждого из которых свой характер и представление о свободе воли, и о русской царевне, которая инкогнито выезжает в пригород Москвы, чтобы спровоцировать изнасилование, а потом смаковать его с подругами, — развоплощают морок русского садо-мазо, выраженный в последних словах героини: «Как же это важно, давать народу своему. Чтобы любил». Этот метод Сорокин использовал в «Дне опричника» в эпизоде гомосексуальной вакханалии имени Эйзенштейна; а как более общую психодеконструкцию — еще в «Месяце в Дахау», грандиозной вещице 1994 года.

Финальная новелла «Теллурии» представляется цитатой из «Наутилуса» или Шевчука: мужик ушел от людей в тайгу, строит свой дом, свою крепость, без единого гвоздя, даже теллурового, без телевизора и мобильной связи, без женщин и начальства. И понятно, что ружьишко у него прикопано, и отстреливаться он будет, в случае чего, боевыми. Нет у русского мира другого ответа самому себе, кроме как укрыться в деревне, нет других партизан в старой внутренней войне, кроме приморских. Сектанты и Тамбовщина — русский народный ответ вертикали власти; ответ любой сакральности власти, претендующей на универсальность, вбитой в голову, будь то советская или теллуровая.

Техническому разбору корпуса текстов Сорокина посвящено немалое количество аналитики разного качества. Главные позиции этого анализа: бескомпромиссный концептуалист, в нулевые перешедший на сторону масскульта. Поскольку В. Г. интересует идея и метафизика власти, этот переход понятен; скорее всего, ему стало неинтересно разговаривать с узким кругом пациентов. «Теллурия» устроена как система новелл, как новый «Декамерон», или же как была устроена гениальная книга того же автора, «Пир». Возможно, «Теллурией» Сорокин подводит итог многолетней медитации о русском мире. В ней есть место мифам о Сталине и русской революции, русском имперском сознании и русской философии, русском бунте и русской покорности. В ней нет опыта выхода из удушающего постсоветского мира. В ней нет опыта того недивного, но трудного мира, который строится в Восточной Европе в последние двадцать пять лет. В ней нет надежды на модернизацию. Это главное, что погружает меня как читателя и любителя Сорокина в пучину черной меланхолии. Но я благодарна В. Г., что он ею поделился.

А история про волшебные гвозди очень остроумна, хотя и не так нова, у нее есть истоки. Люди сидят на веществах, еще Курехин много про это шутил, и многие литераторы — поклонники наркотиков. У Стругацких была тема вещества, которое формирует идейный корпус граждан, оно называлось слег. Мысль, что вещества способны конструировать целые государства, претендуя на новую идеологию, кажется, ноу-хау В. Г.; он приравнивает вещества к идеям и народным политическим психозам, развоплощая последние. Вынь гвоздь из головы, и полегчает, хотя придется жить без кайфа. Так, как обычному человеку.

Много старых гвоздей вбито в наши головы. Их хочется вынуть и выбросить, какое бы ощущение временной эйфории типа «крымнаш» они ни давали бы.

С Володей произошла в каком-то смысле драматическая история. На протяжении жизни он был фигурой отталкивающей — в смысле, что сам отталкивал реальность как некое тотальное общее место. Из этой физической энергии возникали его тексты. Реальность, по законам физики, в лице большей части аудитории отталкивала его. Положение аутсайдера по отношению к мейнстриму было им выбрано сознательно, выдерживалось с вниманием. Вкус, слух, лексическая и житейская брезгливость по отношению к общим местам, включая общественные, к любой неартикулированности, всегда были одними из его определяющих качеств.

Затем был написан «День опричника», и спустя какое-то время он совпал со временем. Местное начальство занялось экранизацией его прозы в объеме и цвете, но в результате получился колоссальный провал: воплощенный в жизнь роман оказался в этой режиссерской трактовке чудовищной пошлостью. Зато экранизация оказалась тотальной. Реальность, которую он всю жизнь отталкивал, как боксерскую грушу, в результате прогнулась и приняла созданную им форму. Одним словом, он совпал со временем, превратился в «писателя-пророка».

Но это должность, приличествующая поп-фигуре. Для любого талантливого автора совпадение с эпохой — опасное испытание; это как стать жертвой тотальной пандемии с неопределенным прогнозом.

Русский язык, слава богу, жив — но, чтобы жить, он должен что-то описывать. Сегодняшняя реальность — это главный вызов языку, потому, что она в нем не нуждается. Она возникает и дается в ощущениях первой сигнальной системы и не требует второй. Писатель как рабочий инструмент языка превращается во что-то вроде лопаты для уборки снега летом.

Говорят, сейчас никому не пишется. Надеюсь, что Сорокин справится со временем, или оно выпустит его, и он продолжит свою работу.

Она (входя)
Ужас…

Он
Что стряслось?

Она
Мне кажется, я отравилась сублиматом.

Он
Опять?

Она
Да, опять. Опять! Какая же я дура! Черт дернул…

Он
Зайка. Ну мы же договорились…

Она (раздраженно)
Да! Да! Да! Я опять нажралась гадости. Я глупая.

Он
Зачем? Ну зачем?! Зачем опять чертов сублимат?!

Она
Когда я голодна, я тороплюсь, совсем не думаю. Дура! Жру, глотаю! Лишь бы голод утолить. Дура я, дура… зачем ты женился на дуре?

Он
Сто раз говорил: когда голодно, съешь банан, съешь апельсин…

Она
Господи! Ну что за дура? И вырвать уже поздно. Все! У меня уже начинаются галлюцинации.

Он
Зайчонок, давай вырвем! Сразу! Я принесу таз!

Она
Все, все. Поехали… началось…

Он
Подожди! Сейчас, все сделаю… вырвем. Ложись, не стой.

Она (ложась на кровать)
Поздно, поздно. Рви, не рви — уже начинается. Уже… поздно…

Он (суетясь)
Не поздно! Подожди… сейчас я принесу таз и теплой воды. Пей воду быстро… побольше, как можно больше, а потом…

Она (кричит)
Нет! Стой! Иди сюда. Не бросай меня!

Он
Милая, но…

Она
Иди ко мне!! Скорее! Начинается…

Он
Зайка, но…

Она
Включай!!

Он (включает диктофон)
Хорошо, хорошо. Только не волнуйся. Лежи спокойно. Все будет хорошо.

( Read more...Collapse )

— Kirjanduskriitik Aleksandr Genis on öelnud, et kui te temaga esimest korda kohtusite, siis küsimusele „Miks te kirjutate?“ vastasite: „Kui ei kirjuta, hakkab hirm.“ Miks hirm?

— Seda ütlesin ma Sašale arvatavasti aastat kakskümmend viis tagasi. Impulss on mul ikka üks: kirjutada midagi sellist, et ma ise üllatuksin. Peamine on üllatada ja rõõmustada iseennast. Kui välja tuleb, üllatad ka teisi. Just seepärast püüan iga kord alustada otsast peale, kirjutada eri stiilides, otsida mingeid uusi süžeid.

— Et endal igav ei oleks?

— Jaa. Ja veel: kirjuta, kui on tahtmine kirjutada, ja mitte siis, kui on tarvis. See on kõige koledam, alati võitlen endaga selle tõttu: kõik peab olema loomulik. Nagu ka armastuses, näiteks.

— Veel üks teie kuulus ütlemine: „Need on vaid tähed paberil.“

— Aga seda ma ütlesin kolmkümmend aastat tagasi.

— Mis te arvate, miks on ümberringi nii palju inimesi, kelle jaoks raamatud ei ole lihtsalt tähed paberil? Ühelt poolt usklike tunnete solvamine, teisalt aga — sõna on võimas asi, võib kutsuda teis ja minus esile mingi murrangu…

— Nüüd, kolmkümmend aastat hiljem, ma ütlen, et raamatud kahtlemata pole üksnes tähed paberil. Sõna on asi, mis on inimestele seniajani tähtis, olgugi et viimase viieteistkümne aasta jooksul on piltkujutis sõna tugevalt kõrvale tõrjunud… Mulle näib, et pole vaja nii palju reflekteerida selle üle. Kui kirjanik, kunstnik, laulja jääb mõtlema „Mistarvis ma seda teen?“ — siis ta tahes-tahtmata seiskub. Harilikult tulevadki sellised mõtted, kui töös on seisak: sa ei suuda kirjutada, pole ideid, pole enam draivi, ja sa mõtled: „Milleks see kõik?“ Jällegi, palun vabandust, võib seda võrrelda armastusega. Armusid kellessegi, oli romaan, siis sai otsa — ja milleks küll see kõik? Sellised mõtted on täiesti loomulikud, sest tahaks ju elada mõtestatud elu. Kuid tarvitseb vaid lainel peale veereda, kui see kõik need mõtted maha pühib — ja hakkab jooksma tekst, ja sa hakkad elama üksnes temale, tegelema puhtalt loominguga, seadma endale puhtkirjanduslikke ülesandeid.

— Veel sõna jõust: kui te märkate, et elu järgib teie tekste, mis tunne siis on? Kas ei tule mõtet, et võib-olla teie ise lootegi reaalsust — või kas võiks sellise maagiaga vähemalt katsetada?

— See on niisugune spekulatiivne tunne: kirjutasid „Opritšniku päeva“, seda loeti Kremlis — ja läkski lahti. Kuigi ma tean, et seda romaani tõepoolest loeti… Mulle näib, et kogu asi on ainuüksi antenni tundlikkuses. Elu on karmim kui kirjandus ja ühtlasi ennetab seda. Lihtsalt midagi on õhus, on sealt püütav — ja ennustub tahtmatult. 1960. aastate underground-luuletaja Jan Satunovski kirjutas kunagi: „Teadvustatud eelaimused pole tõelised.“ Ilmselt on kogu asi antennis, kuid see on intuitiivne protsess, juhtida seda ei saa. Uskuge: ma ei näe tulevikku ette. Õnneks!

— Te pole lausa popkirjanik, küll aga kultusautor. Teid ilmselt tuntakse tänaval ära. Teie raamatute üle arutamiseks peetakse konverentse, antakse välja teadusartiklite kogumikke. Ma kahtlen, kas te kuulsuse poole püüdlesite, kuid see, et te kuulsaks saite, on tõsiasi. Mil määral need fanfaarid, „kuulsuse vasktorud“, teid segavad?

( Read more...Collapse )

видео: Kirjanduse aeg: Vladimir Sorokin ja P.J. Filimonov

Kirjeldus: Vladimir Sorokin on vene prosaist, uuema aja üks tuntumaid ja ka skandaalsemaid vene kirjanikke. Talle on iseloomulik terav sotsiaalne tunnetus ja lõikav satiir. Tema satiirilises ja sageli ka groteskses ajalookäsitluses on aga tugev annus irooniat, mis teebki Sorokini intellektuaalselt nauditavaks. Eesti keeles on Sorokinilt ilmunud „Sinine pekk“, „Opritšniku päev“, „Suhkrust Kreml“ ja „Tuisk“. Vladimir Sorokoniga vestleb kirjanik P. J. Filimonov. Režissöör Antti Häkli, toimetaja Mariina Mälk.

Памяти Евгения Александровича посвящено сразу несколько мероприятий, которые проводятся в столице. Необыкновенно интересный «Музей-галерея Е. Евтушенко» в Переделкине весь день, 18 июля, с 11 до 19 часов, примет посетителей бесплатно. Можно увидеть подаренные поэту полотна знаменитых художников, предметы декоративно-прикладного искусства, книги с автографами известных писателей.

19 июля в культурном центре «ЗИЛ» пройдет вечер памяти поэта. Это исполнение воли самого поэта. Свой 85-летний юбилей, который, увы, не состоялся, он планировал отмечать именно в этом зале. В мероприятии примут участие поэтесса Лариса Новосельцева, писатель Владимир Сорокин, актер Дмитрий Харатьян, певец и композитор Игорь Николаев. Они прочтут и исполнят известные и любимые всеми стихи Евгения Евтушенко.

<...>

Die Welt im Ausnahmezustand. Fünf Menschen sind eingeschlossen in einem unaufhörlichen Schneewehen. Die Zeit scheint stillzustehen. Wird das jemals enden? Jacques bleibt inmitten der Gruppe für sich, er bejaht den Schneefall wie das Nichts, dem er sich weiht – indem er Zwiesprache hält mit dem Schnee, einverstanden mit seinem unheimlichen Wirken. Peter und Silvia dagegen sind bedrückt, ängstlich, pessimistisch. Jan und Natascha versuchen, die Übersicht zu behalten, weiterhin zu hoffen und tätig zu bleiben im Glauben an eine neue Zeit. Zusehends schwerer fällt allen die Fähigkeit, sich mitzuteilen. Was da namenlos geschieht, befremdet alle; sie haben keine Sprache dafür. Als eine Fremde erscheint und spricht – Tanja, die wie in einem Bild durch die Landschaft geht – löst sie zunächst Euphorie aus, gefolgt von tiefer Vereinsamung. Wie ein Projektionskörper, als ein Erinnerungsraum wirkt sie; Jacques meint, in ihr seiner verstorbenen Frau zu begegnen – er rührt an die Membran zwischen Leben und Tod. Nichts aber ist stärker als die Sonne. Im violetten Aufleuchten des Schnees erfährt die Gruppe ihre Auslöschung.

Der Schweizer Komponist Beat Furrer – kürzlich mit dem Ernst-von-Siemens Musikpreis ausgezeichnet – gilt als einer der bedeutendsten Komponisten der Gegenwart. In seinen zahlreichen Musiktheaterwerken steht das Verhältnis von Sprache und Klang besonders im Zentrum. »Violetter Schnee« reflektiert die existenziellen Erfahrungen des Fremdwerdens und des Verlusts der Sprache angesichts einer drohenden Katastrophe und übersetzt diese in eine suggestive musikalisch-sprachliche Struktur.

---

The world is in a state of emergency. Five people are trapped in perpetual snowdrifts. Time appears to stand still. Will this ever end? Jacques remains apart in the middle of the group, affirming the snowfall and the nothingness that he dedicates himself to – by holding a dialogue with the snow in agreement with its uncanny effects. Peter und Silvia, by contrast, are gloomy, fearful and pessimistic. Jan and Natascha attempt to keep a perspective, continue to hope and remain active, believing that a new era will come. The ability to communicate becomes visibly more difficult for all of them. What happens namelessly alienates all of them: they have no language for it. When a stranger appears and speaks – Tanja, who moves through the landscape as if she were in a picture – she initially triggers euphoria, followed by deep isolation. She functions like a projection surface or a space of memory; Jacques believes he sees his dead wife in her – he touches the membrane between life and death. Nothing, however, is stronger than the sun. The group is obliterated in the violet illumination of the snow.

The Swiss composer Beat Furrer – who recently won the Ernst von Siemens Music Prize – is considered to be one of the most important contemporary composers. The relationship between language and sound is at the heart of his numerous musical theatre works. »Violetter Schnee« reflects on existential experiences of estrangement and loss of language in the face of looming disaster, translating these experiences into a suggestive musical and language structure.

---

TERMINE:

13. Januar 2019 18.00 Uhr
16. Januar 2019 19.30 Uhr
24. Januar 2019 19.30 Uhr
26. Januar 2019 19.30 Uhr
31. Januar 2019 19.30 Uhr

Tickets: 18,-€ — 132,-€

In deutscher Sprache mit deutschen und englischen Übertiteln

Vorwort
45 Minuten vor Vorstellungsbeginn
Einführungsmatinee am 6. Januar 2019

---

BESETZUNG

MUSIKALISCHE LEITUNG Matthias Pintscher
INSZENIERUNG Claus Guth
LIBRETTO Händl Klaus
BÜHNENBILD Étienne Pluss
KOSTÜME Ursula Kudrna
LICHT Olaf Freese
VIDEO Arian Andiel
DRAMATURGIE Yvonne Gebauer, Roman Reeger

SILVIA Anna Prohaska
NATASCHA Elsa Dreisig
JAN Gyula Orendt
PETER Georg Nigl
JACQUES Otto Katzameier
TANJA Martina Gedeck

«Беат Фуррер, недавний лауреат музыкальной премии Эрнста фон Сименса, считается одним из важнейших современных композиторов, — отмечает сайт Штаатсопер. — В основе его многочисленных работ для музыкального театра лежат отношения языка и звука. "Violetter Schnee" отражает экзистенциальный опыт отчуждения и утраты языка перед лицом надвигающейся катастрофы, переводя этот опыт в суггестивную музыкально-языковую структуру».

Опера написана по заказу Штаатсопер. Музыкальный руководитель и дирижер постановки — Маттиас Пинчер, текст Владимира Сорокина перевела Доротея Троттенберг, автор немецкого либретто — Хендль Клаус.

В спектакле будут заняты колоратурное сопрано Анна Прохазка, сопрано Эльза Драйзиг, баритоны Дьюла Орендт и Георг Нигль и актриса Мартина Гедек, а также Берлинская государственная капелла.

Премьера оперы «Violetter Schnee» назначена на январь 2019 года.